– Нельзя так, – опять сказала бабушка Тася, только голос у нее теперь был жалобный. – Как на неосвященной земле хоронить, Сашенька? Ведь грех это…
– Ну какой это грех, мам? Он всю жизнь в Легких Горах прожил, все сердце им отдал, да ему эта земля самая благословенная. А какая-то там Центральная усадьба…
– Саша…
– Не могу я, мам, ну видишь же. – Он показал глазами на листок картона. – Последняя его просьба. Ко мне. В самую последнюю свою минуту он об этом думал. Не могу я по-другому.
– Так ведь отпевать никто не приедет!
– Сосны отпоют.
Бабушка Тася губы поджала. Она на дядю Сашу обиделась, но больше не спорила.
Деда Телятьева хоронили через три дня в Легких Горах, рядом с раскидистой сосной, что росла у самого подножия Шиха. Народу было на удивление много.
Динка видела в толпе Сонину маму, всех Богомолов, и бабушку Люсю, и папу Сережу. Она не подошла к ним, смотрела издалека, думала: «Что они здесь делают?» Динка еще не понимала, но смутно чувствовала, что есть то, что важнее ссор и обид и даже тайн.
Мерзлая земля лежала бесформенной кучей. Дядя Саша что-то говорил. Дядя Петя поддерживал бабушку Тасю. У деда Телятьева не было родственников, но все выражали бабушке Тасе соболезнования, будто он был ее братом.
После похорон Динка сбежала к своей сосне-Маяку. Она шла по глубокому обжигающему снегу, проваливаясь по пояс, добралась и обхватила сосну и подумала, что, когда умрет, тоже хочет лежать здесь, под своей сосной. Динка заплакала от жалости к себе и к деду Телятьеву и услышала, как где-то там, через снега, у другой сосны завыла Юла.
На поминки все собрались в маленьком домике деда Телятьева. Набились в единственную комнату, резали пироги с курагой, наливали водку. Кто-то говорил про то, какой он был, дед Телятьев, все кивали и вздыхали, и всё Динке казалось, что главного так и не сказали. А когда уезжали, Динка оставила теплые корочки поминального пирога у забора дедушкиного дома. Должен же теперь кто-то кормить невысоких золотистых лошадок с длинными гривами.
Сын художника Тропинина
После смерти деда Телятьева слегла бабушка Тася. Она все бормотала, ни к кому не обращаясь:
– Он же меня на семь лет поди младше… да, точно, с тридцать пятого года… и крепкий, всегда же в Легких Горах… как же он не уследил за собой…
Динка, которая теперь по строгому маминому наказу после школы всегда шла к бабушке Тасе, боялась этого бормотания. Ей казалось, что бабушка себя в чем-то обвиняет и тоже хочет умереть.
– Ох, Диночка, видно, у меня судьба такая терять всех, кто меня любил…
– Я тебя люблю! – еще больше боялась Динка. – Я же не умру?
Бабушка Тася наклоняла ее голову, целовала в макушку.
– Вот я тебе сейчас покажу… Такой он был смешной в детстве, Колька-то…
– Кто?
– Телятьев, Колька… Иди вон, там, в ящике, коробка…
Бабушка говорила с большими паузами теперь, и голос был такой слабый, что Динка готова была расплакаться. Скорей бы, скорей бы пришел дядя Саша! Она поставила стул к шкафу, еле-еле дотянулась до антресолей, вытащила коробку.
– Эта?
Бабушка Тася перебирала слабыми руками фотографии.
– Вот Сашенька маленький… видишь? Лет пять ему тут… Только одна фотокарточка детская у него и есть. А это мы с Толиком, Петиным папой. Царствие ему небесное, хороший был мужчина. Не обижал меня. Смотри, как Петя на него похож, просто вылитый, а характером совсем другой. Такой обидчивый был в детстве, просто смех! А вот и Коленька Телятьев…
Бабушка Тася заплакала, передавая Динке пожелтевшую твердую фотографию. Щуплый мальчишка в лихо заломленной кепке смеялся на ней во весь щербатый рот. Он совсем не был похож на деда Телятьева, ни капельки.
– Такой смешной он был, все за меня сватался, глупый… Он же все время один… Отец у него учителем был, вся деревня ему в ноги кланялась, вот какой был учитель! У нас тогда в деревне хорошая школа была, такой большой дом всей деревней построили, нате, учитесь, коридоры широкие, тепло, светло… А потом, после войны, некому учить было, да и учиться некому, она и стояла заброшенная. На дрова растащили. Стыдно так: идешь, бывало, мимо и глаза отводишь, чтобы в пустые ее окна не смотреть… Всю войну простояла, а после – растащили.
Динка привыкла, что бабушка Тася перескакивает с одного на другое, и не перебивала.
– А потом, говорят, убили там кого-то или еще что страшное, я уж не знаю, и в ту ночь школа сама собою загорелась. Будто не могла уже терпеть издевательств… Сейчас уж и следа от нее не осталось. И Сашенька, и Петя уже в город учиться ездили, их автобус специальный возил.
– Баб, ты про деда Телятьева хотела… – напомнила Динка.
– Ну вот, Коленькин-то отец учителем был, – без паузы продолжала бабушка. – Добровольцем на войну ушел, сразу же, и без вести пропал. А мать волки загрызли, столько волков тогда было, из дому зимой не выйти. Еще сестренка была у него младшая, а чего с ней стало?.. Заболела она, кажется, простыла, да померла. Да, он ее сильно тогда выхаживал, все бегал ко мне, спрашивал, а у меня Сашенька маленький, и чего я там особо знала-то? Померла сестренка. И вот один он остался. И вот после войны уже его в детский дом забрали. Ну, вроде бы увезли, всё, а через месяц он опять в Легких Горах объявился, в свой дом пришел, прибрал там все, одичавшую чью-то козу поймал, огород засадил, обзавелся, в общем, хозяйством. Только потом его опять в детдом… И так раз пять он сбегал. Его увозили через всю страну, а он все равно в Легкие Горы возвращался. И говорил еще: ну как они не понимают, что у меня тут хозяйство, весь дом на мне! Так и отступились от него. Или по возрасту он вышел, я уж не знаю. И всю дорогу он один, не женился вот ни разу…
– Он на тебе хотел, – вставила Динка.
– Да ну, – горько улыбалась бабушка Тася, – куда на мне! С тремя-то детями, а он такой салапендрик сам…
Они долго перебирали фотографии: молодая бабушка Тася в темном платье с воротничком, бабушка с новорожденной Катей, сама Катя на качелях, серьезная, брови сведены, дядя Саша с маленьким Петей на руках…
Пришел дядя Саша, расцеловал бабушку Тасю и Динку.
– Ну, Динка-боец, давай, говори.
– Пост сдал!
– Пост принял!
– Ну вас, – то ли плакала, то ли смеялась бабушка Тася, – устроили тоже вахту! Я еще сто лет проживу!
– В этом мы даже не сомневаемся, – улыбался дядя Саша, а Динка сказала:
– Я еще фотографии посмотрю и пойду, ладно?
Пока дядя Саша пил чай на кухне, она сидела у бабушкиного дивана на полу и перебирала фотографии. Мама в детстве была смешная. Совсем не похожая на себя. А дядя Петя был тощий, как Женька! А сейчас во-о-он какой толстый…
– А это кто?
– Это… дай-ка, не вижу… Это Юрий Вениаминович, Катин папа…
– А это?
– Это брат мой, Митя. Это он с фронта прислал. Одно письмо и успел послать…
– А это?
– Это я.
Динка перебирала старые фотографии, открытки, пожелтевшие конверты с письмами. Это было все равно что слушать бабушкины истории.
– А можно я открытки возьму?
– Возьми, Диночка, возьми.
– Мама, Катя ругаться будет, Динка весь город готова домой притащить, у них уже класть это барахло некуда, – крикнул с кухни дядя Саша, но бабушка Тася кивнула Динке: бери, мол, не слушай его.
Дома Динка еще раз стала перебирать открытки и вдруг замерла. Со старой открытки на нее смотрел мальчик. Необыкновенный. Точнее, мальчик смотрел не на Динку, а чуть в сторону, будто сказал ей прямо сейчас что-то очень важное и ждет теперь ответа. Даже губы чуть-чуть приоткрыты еще. Динка смотрела не отрываясь. В мальчике была какая-то загадка, он будто напоминал ей кого-то. На обратной стороне было написано: «В. А. Тропинин (1776–1857). Голова мальчика. Портрет Арсения Васильевича Тропинина, сына художника. Около 1818. Холст, масло».
– Арсений… – прошептала Динка. – Арсений…
Таких красивых людей Динка еще не видела. Никогда в жизни. Она спрятала мальчика в ящик стола, но весь день ходила как неприкаянная, то и дело доставала открытку, ставила на стол и снова прятала, будто кто-то мог подсмотреть за ней и догадаться, что она влюбилась.
Трудная фамилия
Соня была разная. Веселая, сердитая, она умела здорово злиться. Иногда Динка ее боялась, потому что Соня умела придумывать страшные, сумасшедшие игры, вроде прыганья в железный бак или беганья босиком по снегу. Но еще больше Динка боялась потерять Сонину дружбу, поэтому всегда Соню слушалась. Они дружили уже полгода, но никогда еще Динка не видела, чтобы Соня так горько плакала, как в тот день…
Они шли из школы и играли в свою любимую игру. Динка спрашивала:
– Дождь или солнце?
А Соня угадывала, что Динка больше любит.
– Дождь!
– А вот и нет, солнце!
– Врешь, – хмурилась Соня, ей казалось, что необычная Динка должна любить все необычное. – Теперь я… м-м-м-м… Лес или горы?