– А чего ты, Фиста, это так, будто ждёшь-то от меня чего? – спрашивает Сулиан, так пока и не ступая на первую ступеньку, муравку под собой подминая да по сторонам озираясь, словно всё кругом ему незнакомое.
– Да нет, Сулиан, чего мне от тебя ждать… Послушать разве, да и то… много-то ты не скажешь, не речив, трезв-то покуда, а скажешь чё, дак я и так знаю.
– Выплеснула, небось? – спрашивает, побледнев, Сулиан, а в лицо старухи и не всматривается, потому что не поймёшь ничего по лицу: морщинка не дрогнет: уткнулась незрячими глазами ниже длинной зелёного сукна юбки – в свои валенки, которые как будто и не на ногах у неё, у старухи, а так, сами по себе под юбкой, как под лавкой, будто бы стоят.
– Выплеснула-то – это вряд ли… продукт, – говорит старуха. – Спрятала, отнесла куда, дак вернее.
– А куда? – спрашивает Сулиан и удивляется своей глупости, и переводит Сулиан на другое тут же: – А ты, Фиста, почему здесь-то, на крыльце?
– А не на скамейке? – и как бы спрашивает и как бы договаривает за Сулиана Фиста, а плотное зелёное сукно её юбки при этом и не колыхнётся.
– А не на скамейке, – говорит Сулиан и думает о том, что славные онучи получились бы из этого сукна. – Тут, на крыльце-то, и солнца уж нет, за избу оно заворотило, – говорит Сулиан.
– А так… присиделась. Как муха на меду – лапки оторвать не могу… прилипла. Да всё прикидываю умом-то, встану вот, дескать, пойду, а тут и ты явишься. А на ногах-то чё, толком с тобой мне и не побеседовать.
– Ну а в избе-то?
– А посиди-ка там, милый. Усидишь ли? То и не знашь будто. Там продыхнуть же нечем – ссытса идь не стихат. А Василиса никак нонче из-под него, из-под бугая, матрасину выволочь не могла – заартачился, упрямец, да и всё тут. Ему-то оно ладно – своё, будто и не пахнет, а мне-то дак… кому другому ли…
– А он, сам-то, дома? – спрашивает Сулиан и ставит на ступеньку ногу, а спрашивает он не от ума такое-то, конечно, а лишь бы не молчать – поэтому.
– Огорчился ты, видно, Сулиан, шибко, – говорит старуха, и губы над подбородком у неё длиннее будто стали. – Дома, дома, – говорит старуха, – в избе, то где же… Летать не выучился, а ползать не по-евоному вроде, гордый, сам знашь. Один-то останется, еслив враз не приберёт Господь, дак и ничё – до печки-то да когда в кладовку за крупой и сползат – не развалится.
– Ну… – и кашляет Сулиан. И спрашивает, прокашлявшись: – А к нему-то, Фиста, как, мне можно?
– Да пашто нельзя. Всё можно было, а теперь нет? Чудной ты, голубчик. Тупай. Тупай. И он, я как думаю, ждёт там тебя не дождётся, в конец извёлся уж, поди, меня на чём свет срамит, наверное, да проклинат. С потолком-то не опостылит разве разговаривать. Тупай, Сулиан, тупай, я ведь так только – послушать голос твой да языком своим позудить… об десну-то тыркаю им, тыркаю, дак вроде типун уже на ём – чешется.
Так прогнулись под Сулианом ступеньки, что и старуху приопустило будто сначала немного, а потом так же и приподняло, проскулила сенная дверь, а половицы в сенях ни звука не издали – ядрёные, плотно подогнаны – игла между ними не провалится, хотя и не так это всё, так только ей, старухе, чудится, так ей только думать хочется. И пусть чудится. И пусть думается. Господь с ней.
Вошёл, пригнувшись в дверном проёме, Сулиан в избу, смахнул шапку, вскинул для креста руку, взглянул на божничку привычно и осекся на «Осподи…»: божничка на месте, ничего с божничкой не случилось, а икон на ней и не было как будто никогда, разве только то и выдаёт их пребывание прошлое, что на стене, там, где они стояли, копоти меньше.
«Это как будто, – подумал Сулиан, – ты, Сулиан, не туда попал, но это как будто, а на самом-то деле их, наверное, Василиса помыть маленько унесла. И один ляд, всё нынче как-то сикось-накось – перед худым, должно быть, Сулиан, так бы тебе и мать сказала тут. И по очереди бы хошь, жэншына, а то разом всех Святых забрала. Одну бы хошь иконку на случай какой непредвиденный сдогадалась людям оставить, а эдак-то в экий просак человека поставила, хошь и меня вот…»
А в другой комнате, в горенке, уже заскрипела кровать, ожила. Так, быстренько, смутившись словно, да и по правде так оно – смутился, обмахнул себя Сулиан двумя пальцами, косясь при этом на пустой угол, как на покойника, и прошёл к занавеске, отстранил её.
– Эх, ёлки-палки, палки-моталки, жизь наша калачиком – куда-то всё, язви б яё, и катится! Фостирий, ты всё читашь, а я, делом грешным, иду да загадывая, ну, думаю, войду, Фостирий еслив спит, то ладно всё получится, а с книгой еслив лежит, то гибло дело, поздоровкаюсь, поболтаю о пустячном да и вон отсюдова восвояси.
Захлопнул Фостирий книгу тяжёлую, застегнул серебряные пряжки, книгу – на тумбочку, с тумбочки от книги – пыль – во все стороны прыснула. Приподнялся старик на кровати, спустил на пол ноги, руками им подсобив, и заулыбался Сулиану, как невесте. Долго всё это проделывал старик и улыбался долго, так, что Сулиан и комнату успел осмотреть, хоть и сотню раз её уже видел, и с запахом едким успел свыкнуться, и о своём ещё о чём-то умудрился подумать.
– Да я, отец ты мой, и спал, а когда тень твоя по стенке петухом метнулась, я и проснулся, а книгу в руки взял – это пото, што Фиста тебя перехватила, а от Фисты, отец ты мой, что скоро так отвяжешься, и в голову не пришло, она ведь, как видеть-то перестала, говорить без удержу принялась. Совсем меня уж, окаянная, заговорила. Про что только не толкует, до какой только околесицы не забалтывается, беспокоюсь прямо – не рехнулась бы. То чё нам потом с ней? Тронется да топором башку мне отсекёт, когда спать буду. А ты взял бы да присел, в ногах-то, отец ты мой, правды нет, да и разговор у тебя, видно, не про Василису ли, – и будто веки одни у Фостирия, а глаз у него нет – от листа книжного оторвался, на свет из окна так прищурился.
Конец ознакомительного фрагмента.