Нет, о том, чтобы отпроситься у Пашки на денёк, сходить через две реки, в непогоду, к каменным останцам, он даже не думал.
«Куда там, ни за что не пустит», – так размышлял Фёдор Иванович, переворачивая в печке сырые тлеющие поленья…
А потом, – ну, что потом! – чертилась новая пулька, или Фёдор Иванович доставал свой обшарпанный фанерный чемодан, называемый в обиходе «кейсом», на который он с особым удовольствием и грохотом вываливал костяшки домино. Играл Федор Иванович профессионально, с чувством и расстановкой, была это такая же работа, как и всё, что должен выкопать, скайлить или перетащить рабочий съемочного отряда.
Начальник Паша, перебирая кости, больше помалкивал, равнодушно считал очки и так же равнодушно мешал костяшки, ему не нравилось проигрывать.
Кеша быстро заводился, лихо бил в фанерное дно чемодана и азартно кричал «гитлера давай!».
Иногда они пели, пригубив «розовой воды», тогда уж шаляпинский баритональный бас звал их души за собой.
– Сла-авное мо-оре, священный Байкал!
Мороз продирал по коже от шаляпинского баса. Вот только слишком отчетливо ощущалась тогда нехватка женского общества, кое-где свербило. А так, джин сидел в своей бутылке и особенно не вякал, глазки строил.
Было у них и несколько обязательных ежедневных занятий, которые Фёдор Иванович, как самый старший по возрасту, называл казённым словом «жизнеобеспечение»: тепло – «Ну, кто сегодня пилу точит?», питание – «Тушёнки-то три банки осталось!» и связь.
– Избг`анник, избг`анник, я избг`анник один, – картавил Паша в микрофон. – Мать твою… – добавлял он, отпустив тангенту.
Эфир трещал и свиристел, и на всей земле не было порядка и солнца.
Спать они ложились рано, набив жестяную печку мокрыми дровами и развесив вокруг нее сырую тяжёлую одежду. Паша первым забирался в спальный мешок, как бы показывая собственным примером, что сейчас положено делать, тушил слабый огонёк керосиновой лампы. Некоторое время все трое возились, устраиваясь, сопели, разыскивая в темноте оторванные завязки и нагревая пропитанный влагой спальник, замирали там, чувствуя, как выходит, вытекает из них тепло, покалывает в суставах. Сквозь мрак подступали тогда незнакомые, усиленные тишиной звуки: течение близкой воды, царапанье ветра в низкорослом кустарнике и шипение холодных углей за жестяной дверцей…
На восемнадцатый день Фёдор Иванович проснулся среди ночи от невнятных голосов. Спросонья никак нельзя было разобрать, кто, что и почему. Обрывая завязки, он испуганно вскинулся и понял, что это бормочет треклятая рация.
– Фу, ты, – вытер Фёдор Иванович вспотевший лоб, – ититская сила.
Потусторонние голоса, искаженные ночной атмосферой, дырявили тишину, выплескиваясь из микрофона, словно морские волны.
– Где стоишь, стоишь где? – рокотал механический бас.
– Бу-бу-бу, – ответил эфир.
Понял, понял. Завтра принимай практикантов. Завтра вечером. – Фёдор Иванович узнал голос Сухова, главного геолога.
Бу-бу.
– Он мне сотню должен, – сказал Паша, – еще с пг`ошлoй осени.
– Два, две, двое… Студентки, сту-ден-тки… девушки, – Сухов там, видимо, покраснел уже от этих «девушек», потому что заявлял сейчас об этом всем полевым подразделениям, раскиданным в радиусе пятисот километров, торопился и не знал, как сказать попроще, покороче.
– Сотню?.. – переспросил Кеша с интересом. – Какую сотню?
– Бу-бу. Пью-у-у. – Рация замолчала.
– Ты пельмени по-чукотски ел, Иннокентий? – спросил Паша.
– Не-ет, – Кеша лежал в мешке, торчали только стоящие дыбом волосы. – А при чем здесь пельмени?
– А пг`и том, что пг`антиканток на восемнадцатую линию повезут. А это г`ядом, понял? – Паша выключил рацию и перед тем, как прикрутить фитиль, посмотрел на Фёдора Иваныча долгим взглядом, в котором читалось превосходство молодого и сильного над немолодым и слабым.
– Понял, – ответил Кеша из мешка.
А Фёдор Иваныч молча полежал, потом нашарил папиросы и громыхнул спичечным коробком. Немного погодя окурок прочертил в темноте оранжевую траекторию, из мешка послышался тихий смех, и всё стихло до утра…
После завтрака Паша свернул толстенную самокрутку, задымил, как камчатский вулкан, и кинул:
– А что, Кеша, не посетить ли нам тестя нашего, товаг`ища Сухова?
Кеша деловито достал топоснову, померял спичечным коробком.
– Для бешеной собаки это не крюк.
Махорочный дым медленно колыхался и уползал в сторону выхода. Фёдор Иваныч сложил грязную посуду в ведро и полез в спальный мешок досыпать, а Паша с Кешей, по очереди макая бритву в горячий чай, побрились, переоделись в болотники и, мешая друг другу, полезли наружу.
– Гитару забыли, – сонным голосом сказал Фёдор Иваныч, – кентавры…
Кеша вытащил из-за печки старенькую гитару и стал заворачивать в плащ. Потом, немного подумав, оторвал красную матерчатую завязку от пробного мешка и привязал её к грифу, получился бант. Фёдор Иваныч завозился, выпростал руку за папиросой и сказал, мечтательно глядя в потолок:
– Помню, в молодости, велосипед всегда с собой возил, в деревне какой-нибудь станем, я гармошку к раме, в седло и покатил, обслуживал, так сказать, в радиусе дневного переезда…
– К чёрту, – сказал Кеша, – у нас серьёзно.
К месту они добрались часа через три с половиной, – плутанули по дороге и вышли к суховским балкам с противоположной стороны. В лагере было тихо и безлюдно, две печки топили, – серый дым прижимало к земле ветром, пахло угольной копотью, как на запасных путях железнодорожного вокзала.
Шурфовщик дед Шанхиза, спустив с нар ноги в толстых вязаных носках с продранными пятками, громко зевнул, лязгнул железными зубами и пошел ставить чайник.
– Чего не сидится-то?
– Да так… – сказал Кеша, заведя глаза к потолку. Гитару он оставил снаружи.
Многозначительно помолчали.
– Циклон, говорят, аж с самой Аляски к нам пришёл, – сказал дед Шанхиза, глядя в окно и почёсываясь. Опять зевнул. – Радикулит вот разыгрался…
– А я рецепт знаю, – Кеша смотрел, как по оконному стеклу медленно ползёт муха, доползает до определённого места и срывается, – берёшь сырое яйцо, кладёшь его в эссенцию…
Паша закурил и начал трясти под столом ногой.
– Как-как, говоришь? Яйцо?! В эссенцию?! – переспросил дед.
– Ну да. Когда яйцо полностью растворится, грамм сто масла туда и втирай, пока глаза на лоб не полезут.
– Всё хорошо, – огорчённо сказал дед, – только где теперь яйцо достать? Сейчас же не сезон.
– Ты ж ветеран, орденоносец, по связи запроси, пришлют…
– А куда же остальные г`азбг`елись? – не выдержал, наконец, Паша.
Дед всыпал в чайник пачку чая и ответил:
– Петька Краснов со товарищи трактор утопили, охотнички, вытаскивать поехали, к Медвежьему Логову… А вот и чай, не чай – человечище.
– Мясца бы сейчас неплохо, а, стаг`ый? – сказал Паша.
– Не бегает нынче мясо-то, от Петьки попряталось. Он до самого побережья все сопки прочесал. Пятую врубит и гонит, как ошалелый. Из пяти карабинов – считай, пятьдесят пуль. Трёх-четырёх возьмут, а десять подранков уходят, – гоняться—то за ними некому, самогон у Петьки – семьдесят градусов, тут же падают, снайперы хреновы.
– Что-то намудг`ил ты тут, дед, без мег`ы. У нас вон на том же Медвежьем, где останцы гг`анитные, «кекуры», люди пачками пг`опадают, а ты – подг`анки! Ког`оче, мясо нужно позаг`ез! Для пельменей.
– По-чукотски, – добавил Кеша со знанием дела.
– Нету, родные, нету. Угощу я вас, возьмите вот настойки, раз в такую даль припёрлись. Золотой корень, без обману, на семидесятиградусной!
Дед Шанхиза, покряхтывая, прошаркал в угол и достал из хлебного вьючника тряпичный сверток.
– Мутняк го-орни-ий, – пропел дед.
Через окно было видно, что из соседнего балка вышла светловолосая девушка в телогрейке и, помахивая пустым ведром, спустилась к речке.
– Годится, – сказал Паша. – Спасибо. Давай еще чайку.
Дед сопя загремел кружками, а Паша, сунув бутылку в карман, не торопясь, загасил папиросу, встал и, не закрыв за собой дверь, тут же загремел сапогами по трапу.
Кеша с дедом Шанхизой молча пили-отхлебывали чай из дымящихся кружек ещё примерно с полчаса. Кеша прислушивался к звукам со стороны соседнего балка. Муха, упавшая в пустую кружку, звонко жужжала и мешала ему слушать.
– У нас на Рыгтынане, – начал, наконец, Кеша, – лиса живёт с лисятами…
– Кто там с кем живёт? – спросил, входя, Паша.
– Лиса-огнёвка, с этими… с…
– С евг`ажками, что ли?
– Ну, евражек-то мы давно уже съели!
– Чёг`т, действительно съели!
Глаза у деда Шанхизы медленно полезли на лоб.
…Они вышли из балка, точнее ссыпались по трапу, стуча сапогами, как молодые жеребцы, – и сразу завернули за угол, не было уже мόчи терпеть. Гитара была на месте, ветер трепал красный бант, а запах угольной гари не напоминал больше тоскливую заброшенность тупиковых путей узловой станции.