«С тобой невозможно ходить, тебя все помнят» – сказал однажды чуть с обидой мой красавец-поклонник. Он был молод, животно роскошен и это было его единственным неоспоримым передо мной преимуществом. В тот миг я недовольно и безрезультатно пробовала открыть окно и войти, перепутав его с входной дверью. В хаосе нагромождения киосков на привокзальной площади, двери и витрины путались и сливались. За мной, застыв в оцепенении, из аквариума-киоска наблюдала перепуганная рыбка-продавщица. Мне нужна была всего лишь жвачка, и она была там, за витриной, я не могла осилить фальшьдвери, злилась, пенилась, наконец, постигла тайну лабиринта и нашла вход – выход. С тех пор женщина мне всегда приветливо улыбалась и здоровалась, понимающе переводила с меня взгляд на красавца-поклонника.
С женщинами мне было проще. Каждая на своей волне, наши диапазоны никогда не совпадали и не мешали друг другу. Мужчины пытались вклиниться, испортить чистоту звучания. Помехи были не позволительны. Я переставала слышать себя. Нет, мужчины необходимы мне, как воздух. Без них, ни вдохновения, ни стимула, ни радости нового платья, ни положения в обществе, ни, наконец, детей. Но спрашивается, зачем им так надо нарушать дистанцию? Только справа по борту – и на расстоянии. Иначе, аварии не предотвратить. Они не понимали. И тогда я говорила на понятном им языке, признавалась: «Я лесбиянка». Они не верили, но, осторожничая, со временем отползали в тень. В финале – необузданное ликованье. Попался. Споткнулся, как на банановой кожуре, поскользнулся. Шалость, пасс от меня к нему, приобретала черты необратимой пошлости. Пошлые мужчины меня не интересовали. Мой очередной муз, (от слова муза) заманенный в дом сложными переговорами с обещаньем борща и чего-нибудь вкусно-экстравагантного, – однозначно понятный путь к сердцу мужчины, – увидев меня в ореоле стен, сразу сник и подувял. Дом, моя единственная в жизни опора, символ материальной стабильности, был безмолвен, но красноречив. В него вложены вся моя фантазия, размах и широта натуры, целое состояние и вся сила любви. Обустроен и блестящ, он вне конкуренции, мой неодушевлённый мужчина, мой дом, моя крепость. И муз почувствовал эту свою неконкурентно спроможність и отступил. А может, в доме моём живёт со мной душа в душу маленький защитник, домовой? А, муз?
То, что мужчины друзья-враги я поняла с пелёнок. Мой грешный дед любил вышагивать по городу с коляской, в которой мирно сопела я, но естество его в тот момент всегда раздваивалось. Безобидное гулянье с младенцем обязательно заканчивалось посещением культовых мест. На Корятовича, где когда-то был хлебный магазин, в те времена разливали. Оставив коляску перед входом, он, прикрываясь газеткой, чтоб не узнали и не донесли, проникал в тёплую прокуренную пивнушку, и замирал над стаканчиком красного. За первым стаканчиком следовал второй. Дед вознаграждал себя за роль няни. Он благоговел, цедил вино медленными глотками, задерживая его на языке, подталкивал к горлу, короткими спазмами опускал. Кадык ходил, обозначая путь, а палец, как дирижер, акцентировал, извне помогал осуществить этот нелёгкий извилистый и тернистый путь сладковато-хмельной жидкости. Дед театрально поднимал сложно-изогнутый указательный палец и говорил: «Что туда – не грех, что обратно – грех». Потом он вступал в беседы и забывал. Забывал про коляску, спящего на холоде ребёнка и грозную мстительницу бабушку. Но однажды его поймали с поличным. В пивнушку ворвалась толстенная тётка, разбавив и удивив дружную мужскую компанию не только катастрофически мощными формами, но и громовым гневным голосом. «Эй, вы» – кричала она, и лицо у неё сразу стало пунцовым, как после стакана красного, так что все благосклонно к ней отнеслись и даже приняли за свою, добродушно решив приобщить к полезному делу. Исключением был дед. Он понял, что время беспощадно течёт и изменяется слишком быстро и он за ним не успевает. Тётка показывала на дверь, привлекая внимание присутствующих к заходящемуся в крике беспризорному ребёнку. Дед выскользнул, ещё только её крик разрастался, взмахнул газеткой-щитом, прикрылся, и был таков.
По запаху городских пивнушек я безошибочно угадывала их место расположения. Первая, самая популярная, на Кресте, это потом знаменитый «Ключик» так безвозвратно ставший воспоминанием. Здесь стояли в ряд разливочные слоны-автоматы с пивом и вином. Цементные полы в пивнушке в непогоду и слякоть были до отвращения грязны, но обязательно присыпаны древесной стружкой. Запах мокрой стружки, соединяясь с винно-пивными парами, сшибал наповал с ног сразу при входе. К нему привыкали сразу и уже потом ничего не чувствовали. Я терпеливо ждала деда, изредка теребя его за рукав, и, чтобы было не так скучно, канючила конфеты. Мы ходили к ботаническому саду. Там, в спине горы, за неброскими железными дверьми, извилистыми улочками тянулись винные подвалы. Было полутемно, пахло кислотой вина, мокрым деревом и прелостью, стоял густой не то дым, не то пар. Мы вели двойную жизнь. Дед – тайную, я – явную. Другой – у меня не было. Своё и моё неправедное поведение дед искупал. Так у меня появилось заграничное капроновое платье, источник всеобщей зависти девочек в садике, трёхколёсный велосипед и голубое драповое пальто, сшитое на заказ.
Бабуля наша была строга и всегда в хлопотах. Она гоняла деда, закармливала меня до неприличия, мыла, драила всё, что реагировало на тряпку и щётку, закладывала соленья, варила варенье, пела, держала огород в районе Боздошского парка, причитала и сетовала на жизнь, проклинала день и конкретное место (памятник Ленину в Луганске), именно там она встретила деда, и плакала, вспоминая, как дед спас в сорок шестом две семьи от голода: нашу и её младшей сестры.
Бабушка то ли в знак протеста, то ли следуя необъяснимым порывам своей широкой натуры, бузила по-своему. На кухне у нас всегда роились соседки и подруги. Стоял дым коромыслом. Женщины мерили бёдра и талии, высоко поднимали юбки, обнажая, стройные и не очень, ноги, спорили до хрипоты, у кого лучше фигура, и даже делали на дверях зарубки для аргументации совершенства форм и линий. Окончательно рассорившись, они садились пить чай с домашним печеньем, то есть раскуривали трубку мира по-славянски, и тогда всё затихало и успокаивалось. Где-то под пятьдесят бабушка встрепенулась, решила заработать себе пенсию, устроившись в Летний кинотеатр в конце улицу Щорса, ныне Лучкая. Так я увидела Ужгород в другом ракурсе, со стороны университетской библиотеки. Школьницей – со стороны Подградской, там жили мои соклассники. Зимними снежными вечерами извилистая Подградская была похожа на живую иллюстрацию к сказкам Андерсена. Но все дороги вели сюда, к нашему дому. Отсюда всё начиналось и заканчивалось, рождалось и умирало. Здесь начиналась малая родина. Здесь сосредотачивалось всё: жизнь, страсти, ревность амбиции. Но об этом в другой раз.