А посреди куска земли, который вчера еще именовался огородом, росла гора из древесины, чудовищная груда бревен, досок, наваленных друг на друга как попало. Чего в ней только не было – от сорванной с петель старинной двери до каменной столешницы из дуба, зачем-то кем-то выброшенных вон.
И сразу, без оттяжки, начался ремонт. Дом возвращали к жизни так же лихо, как гробили его. За пять-шесть дней он был поставлен на фундамент (диковинно смотрелось это: как будто дом привстал на цыпочках, а опуститься не умеет). К началу следующей недели на крышу затащили лестницы, и это значило, что печь почти готова. Потом из черного пролома в крыше показался кирпично-красный кубик, а ближе к вечеру над домом возвышалась новорожденная труба.
Нам оставалось прятать удивление и молча ликовать: кончались холод, запах подземелья. Еще неделя – и наш дом вернется к нам. Но ликовать не получалось: что-то не то было с этим ремонтом, неправильное что-то. Так, класть фундамент начинали одни люди, а завершали незнакомые, другие. Глину с водой мешал веселый Николай, но смесь с цементом готовил темнолицый, с чугунным взглядом Тимофей, которого вчера еще в деревне не было.
Последняя ремонтная неделя, третья, началась с исчезновенья еще одного человека. А посреди недели исчезли все, и с бригадиром остался один чугунноглазый Тимофей. Им предстояло сделать невозможное – за три оставшихся до окончания срока дня настелить новые полы, обшить еловой планкой стены, заделать дыры и прорехи на фронтоне, срубить крыльцо, исправить разломанные сени. (Нам тоже предстояла встреча с невозможным, хотя и совершенно в другом роде, но мы об этом не подозревали.)
Поскольку договора мы, смешные люди, не заключали, во всем доверившись рекомендациям своего друга, настаивать на сроках было бесполезно. Ждать, мерзнуть, делать вид, что всё в порядке, – вот всё, что мы могли.
И еще странствовать, конечно. Набрав в запас плащей и курток – дожди, порой со снегом, не прекращались, – мы уходили в лес. Усыпанные хвоей и листвой дороги прекрасны, дождь только усугубляет их красоту.
Мы выбирали дальние маршруты, чаще тот, что вел в брусничник, за тридевять земель. Сосны цвета оранжевых углей стояли на мягко-изумрудном фоне мха просторно, вольно, порознь. Дождь пригасил оранжевое, сырость замглила блеск брусничника. И эта пасмурная красота была лекарством из лекарств.
Мы досыта дышали мокрой хвоей, срезали вымытые сыростью лисички – они во множестве росли на травянистой дороге среди сосен – ив ранних сумерках, продрогнув, брели домой.
В один из этих темных, неподвижных дней мы, возвращаясь с нашей обычной затяжной прогулки, заметили в деревне яркий свет. Горел какой-то ближний дом – не страшным алым пламенем, а электрическим огнем. Какой? Уж не соседский ли, не тот, который справа? Его хозяйка уезжала одной из первых: она была учительницей, преподавала в Костроме литературу. На крашеных дверях ее избы давно уже, со дня ее отъезда, висел замок.
О Господи, что там могло случиться? Но дом, знакомый нам как собственный (а где еще узнать погоду, разжиться хлебом, взглянуть на грядки? Кого из деревенских первым позвать на именины, на смородинный пирог), – дом с правой стороны был темен, замок висел на месте. Всё с ним было в порядке. А с нами – нет.
…Незабываемое это было зрелище: иллюминированная деревянная коробка с распахнутыми настежь окнами. Дождь, темень, тишина. Ни человека, ни приблудной кошки. Но тишина была неполной: еле-еле, как сквозь вату, в тумане проступали звуки – не то гармошка, не то крики. Наверное, на том конце деревни справляли праздник.
Мы постояли, послушали. Потом вошли в горящий без огня, без дыма дом – свой собственный, пустой, с доской-мостками над провалом пола. Закрыли окна, выключили свет, еще немного постояли с ним рядом в темноте. И побрели в свое убежище, в свою ночлежку с левой стороны.
Назавтра мы узнали, кто праздновал и почему. Как оказалось, бригадир, великолепный плотник и печник, был тяжелейший пьяница. Сдерживаясь от запоя, он вымещал свою тоску по алкоголю на рабочих: замучивал работой и выгонял без объяснений. На том конце деревни жили люди, осведомленные об этом. Они пришли в наше отсутствие с бутылкой, и бригадир сорвался, отправился за ними – пить, исполняя между делом всё, в чем нуждались те, кто его подпаивал: заделывать прорехи в крыше, подмазывать рассевшуюся печь, менять подгнившие столбы и прочее. Чугунноглазый Тимофей, как верный пес, не отлучался от него ни на минуту.
Через три дня они вернулись, и бригадир, не поднимая глаз, сказал, что «к послезавтрему всё будет». Действительно, весь день стучали молотки, под вечер были настланы полы, вчерне обшиты стены.
Но утром – «север, запад, юг в развале; пали троны, царства пали»… Утром случилось невозможное – то самое, которое не обойти, не отменить. С которым не справятся ни гнев, ни здравый смысл, ни осторожность.
Весь месяц, наблюдая за происходящим, мы понимали: случиться может что угодно. Разборки изгнанных рабочих с бригадиром, пожар, внезапная зима. Но пришло – не где-то и к кому-то, а к нам, сейчас, сегодня – то, от чего за полминуты пало тридцатилетнее, привычное и милое нам царство деревенской жизни.
…Темно и тихо было тем утром в нашем доме, зато горели окна в доме справа и что-то там гремело, грохотало, рушилось. Я бросилась туда.
Замок был сорван. В прибранном на зиму холодном помещении стояло густое глиняное облако, в котором черными тенями перемещались бригадир и Тимофей. Они крушили печь соседки. Предупреждая мой вопрос, вернее крик, бригадир выбрался из облака и буднично кивнул: «Ага, мы здесь. И не уйдем, пока не кончим. Достала нас ваша соседка. – (Дальше шло непроизносимое, грязнее некуда). – Названивает двадцать раз на дню: „Давай-давай! Скорей! Я заплачу-переплачу!“ Так что сидите ждите. А вообще – пошло всё…»
И занавес из дымной глины опустился. Но тут же поднялся еще на полминуты – пока я объясняла бригадиру, что инструменты их и вещи будут за порогом. Что беспокоить нас не нужно, ни завтра, ни потом. Что не доделанное ими – крыльцо, фронтон, проводка, сени и т. д. – доделаем мы сами. Ремонт окончен.
Муж ждал меня в нашем пристанище, нашем приюте с левой стороны. А я, войдя, увидела – до рези ясными, как только что промытыми глазами, – иную комнату, не ту, что видела обычно. Стены в доисторических открытках с мимозой и котятами, бумажные иконки, заношенные телогрейки и бушлаты на веревке над кроватью, свалка постельного белья в углу, раздолбанная швейная машинка на комоде – где всё это? Ни грязи, ни убожества, ни горького непонимания, зачем мы здесь. И даже холод отступил: старая плитка горела днем и ночью и воздух наконец согрелся, стал пригодным для жилья.
Я видела наш завтрак на столе – кофейник, две чашки, гренки с сыром. Рядом с подносом, в стеклянной вазе, рябиновая гроздь. Комод с наброшенной на швейную машинку тонкой шалью. Там же магнитофон и стопка дисков: Бах, Шуберт, Гайдн. Чистая, застланная пледом постель в углу (бушлаты с телогрейками на время перекочевали в кладовую). На верхней полке допотопного серванта – книги (все, что там было: розетки, пепельницы, пустые банки из-под кофе, я выгребла и разместила снизу).
Это был дом, хороший дом, в котором можно разговаривать, молчать, обедать, думать. Можно спокойно засыпать и просыпаться. Но – как там в «Синей птице»? – «прощайте, прощайте, пора нам уходить…»
Встревоженные глаза мужа спрашивали, что произошло. Я объяснила, следя за голосом и за руками: дрожь заразительна. Мы подогрели кофе, забыли про него и стали молча собираться.
Конец ознакомительного фрагмента.
Сноски
1
Джакомо Леопарди. «Консальво». Перевод А. Наймана.
2
Слова пастора Иоуханна из «Брехкукотской летописи» Халлдора Лакснесса.
3
Глюк – по-немецки «счастье».
4
Вадим Богословский. «Сто стихотворений», Плеяда-Пресс, 2013.