– Тань… Ее же лечить нужно. Ведь это же… это же совершенно немыслимо, чтобы…
Вздохнув, Татьяна посмотрела на Марка, как смотрят на малолетних, еще ничего в этой жизни не понимающих детишек. Или на блаженных, коим обеспечено царствие небесное. Когда-нибудь потом. А здесь, на земле, от блаженных какой толк? Снисходительно так посмотрела, устало:
– Не обманывай себя, Вайнштейн. Чего там – лечить? Она абсолютно вменяема. Ну… в медицинском смысле. И отлично понимала, что она делает. Вот инфантильность в духе «я пуп земли», это да, присутствует, но это не психическое расстройство. Разве что моральное. Но как вариант защиты я это, конечно, учитываю. Если история с неизвестным сумасшедшим графоманом не прокатит, будем на тяжелую эмоциональную травму и наследственную психическую нестабильность тянуть.
– Наследственную?! Значит, ты думаешь, что я…
– Ай, брось! – Татьяна отмахнулась, едва не свалив узкую вазу с тремя белыми лилиями. Марк всем и всегда дарил белые лилии – единственные цветы, которые он признавал. Татьянина рука прошла буквально в миллиметре от темно-зеленого узкого листа. Жест был словно смазанным, непривычно небрежным, обычно она контролировала свои движения… Как контролировала вообще все. Вот заметила свою неловкость. Поморщилась. Недовольно дернула плечом. – Оставь! Ничего я не думаю. Я вообще во всякие такие штуки – наследственность, предопределение и прочие неотвратимости – не верю. Но как фундамент для выстраивания защиты это очень даже неплохо. Да ладно, не бери в голову, это уж на самый крайний случай. Последний бастион, так сказать. Точнее, предпоследний. Можно ведь и на меня начать стрелки переводить.
– В каком смысле? – не понял Марк.
– А что? – усмехнулась Татьяна. – У меня-то все возможности были. И дополнения эти в тексте, хорошо, кстати, что ты их выловил, но сами по себе они могут служить свидетельством в любую сторону. В ту, в которую захочется их развернуть… Может, это я тайком проникала в твои файлы и дополняла их. Ничего невозможного в этом нет. Я, конечно, не такой гений, как некоторые, но более-менее достоверный текст написать вполне способна. Ну и мозгов на выстраивание всяких таких конструкций у меня наверняка побольше. Хотя бы потому что живу дольше.
– Ты что, серьезно?
– Вполне. Процесс-то предстоит нешуточный, чтобы посеять в умах присяжных достаточную долю сомнений, нужно все мыслимые варианты предусмотреть. А хорошо бы – и немыслимые.
– Тань… Она пятерых убила… И ради чего?
– Ну как – ради чего? Ради того, чтоб тебя в тюрьму посадили. Ну или в психушку, как получится. Не важно куда, лишь бы ты страдал. У нее – в ее представлении – отняли то, что ей принадлежало. Ты отнял. Поэтому тебе нужно отомстить.
– Ну так убила бы меня, для чего такие сложности?
– Тю! – Татьяна горько усмехнулась. – Что толку убивать обидчика? Мертвому все равно. А ей нужно было, чтобы ты страдал, чтобы тебе было больно и страшно. Бесконечно больно и бесконечно страшно. Как ей самой. У Агаты Кристи в одном из романов точно такая же история. Ты же сам детективы пишешь, тебе ли удивляться.
– Детективы! Одно дело – книжные сюжеты, но тут-то – жизнь! Пять человек были живы – и нету! Пятеро! А ты спокойненько так рассуждаешь, все понимаешь, чуть не оправдываешь, варианты защиты выстраиваешь…
Она поморщилась, как морщится человек, задевший больной зуб: он вроде и перестал ныть, а когда заденешь – больно.
– Ты чего мне доказать хочешь? Что я бессердечная тварь, которая не переживает за собственную дочь, – чудовище, в общем? Или это она – чудовище, а я зачем-то пытаюсь ее вытащить? Или я, по-твоему, должна биться в истерике от осознания, что это самое чудовище вырастила? Ну так напомню: последние почти десять лет ты тоже принимал весьма активное участие в этом процессе. И, кстати, если бы не твои… творческие искания, может, ничего бы и не случилось. Я, правда, думаю, что в какой-то момент Ксюша на идее собственной исключительности все равно сдвинулась бы, но черт ее знает. Так что вполне можно сказать, что все из‑за тебя с твоей Полиной…
– Да какая она моя… Бес попутал, и ничего больше. Мне и видеть-то ее не хочется. Квартира на Вознесенской оплачена до конца года, а со всем прочим – пусть как знает. Без меня, короче. Я ведь думал, главное – роман… Ну в смысле – книга. А вышло… Да и книга-то, в общем, не вышла… Ну то есть написалось что-то не то.
Черт, да что с ним такое? Почему слова, всегда такие послушные, пляшут как попало? Так что приходится уточнять вылетающие двусмысленности. Роман, в смысле не любовь-морковь, а книга не вышла – не в смысле не напечатана, а в смысле… Черт! Неужели он разучился?!
Татьяна хмыкнула:
– А по-моему, очень даже ничего вышло. И выйдет. В смысле. – Она опять усмехнулась, с привычной легкостью «прочитав» все его сомнения – как всегда. – В смысле, дочистишь, помарки поправишь – и в печать. Думаю, бурная пресса тебе обеспечена. Но ты зря маешься, роман очень даже ничего получился. Мне нравится. А ты же знаешь – у меня нюх на перспективные тексты. Отличный роман, вот ей-богу! И детектив, и философия, и черт знает что еще. Давно пора было людям напомнить про «любить искусство в себе, а не себя в искусстве». Мы его еще и на премию какую-нибудь номинируем. И я не удивлюсь, если удостоят. Ну, скажем, на «Большую книгу». Хочешь «Большую книгу», Вайнштейн? Или «Нацбест»?
Марк пожал плечом, одним жестом выразив свое отношение ко всем на свете премиям. Вспомнил, как говорил с Ксенией – миллион лет назад, не меньше! – про это самое «искусство в себе, а не себя в искусстве». Зачем ему все эти премии? Вот если бы можно было открутить назад часы…
– Эй, Вайнштейн, не куксись. Жизнь, конечно, складывается не так чтоб безоблачно, но хватит уже размазывать манную кашу по чистому столу. Про «из‑за тебя» я сгоряча сказала. Я не думаю, что ты в чем-то виноват. Так повернулось. Про всю эту… пакость через десять лет никто, кроме литературоведов, и не вспомнит. А книга останется. Хорошая. Вот что главное. Что бы там ни было, любовь-морковь, смерть, шизофрения, главное – количество хороших текстов должно увеличиваться. А страдал ли господин писатель диареей, жен ли в ванной на досуге топил, за что и был посажен, или, наоборот, приюты для бездомных кошечек строил – всем наплевать, это личные проблемы господина писателя. От всего этого остается только текст. Так что главное ты сделал. А со всем остальным мы как-нибудь справимся.
Сноски
1
Read only – пометка, означающая, что файл может быть использован только для «чтения» (термин условный, поскольку к графическим файлам это тоже относится), изменения в него внести нельзя.
2
Стивен Кинг. Баллада о гибкой пуле.
3
Чашка Петри – плоский круглый стеклянный сосуд, используемый в микробиологии для выращивания микробных культур и наблюдения за ними.
4
Андрей Вознесенский. Песня акына.
5
«Каждый умирает в одиночку» – неоднократно экранизированный роман Ганса Фаллады, название которого стало крылатой фразой.
6
Звание Étoile используется только в Ballet de l'Opera national de Paris. Самая подробная (восьмиступенная) иерархия – в Мариинском театре.
7
«Подъезжая под Ижоры, Я взглянул на небеса И воспомнил ваши взоры, Ваши синие глаза». А. С. Пушкин.
8
Александр Дольский. Начинающая балерина.
9
Фуэте может исполняться и с продвижением, но обычно именно исполнение «не сходя с места» приравнивают к чистоте мастерства. София Головкина когда-то исполнила «100 фуэте на почтовой марке», как писали рецензенты, подчеркивая неподвижность точки вращения. Современные примы стремятся не увеличить количество повторов, а усложнить сам элемент, включая в серию фуэте двойные (не 360 градусов, а 720) и даже тройные. 32 фуэте сегодня являются своего рода мастер-минимумом, ибо включаются в большинство сольных партий классических балетов, таких как «Корсар», «Дон Кихот» и, разумеется, «Лебединое озеро». Однако, к примеру, Майя Плисецкая, танцуя Одиллию, вместо традиционных фуэте исполняла круг из tours piqué, чередующихся с chaînés– deboulés, говоря, что это движение лучше раскрывает характер героини, хотя в других балетах исполняла и традиционные 32 фуэте.
10
Coup de foudre (фр.) – удар молнии, устойчивое выражение, то же, что «любовь с первого взгляда».
11
История про независимое «поведение» пушкинской героини известна по рассказам Льва Толстого. Когда его однажды упрекнули в том, что он слишком жестоко поступил с Анной Карениной, он в ответ привел эту фразу Пушкина, сказанную, по словам Толстого, «одному из его приятелей».