Так не страшно и на страшный суд?
Отчего из той козлиной шерсти
Ангельские крылья девы ткут?!
Нам уже на север нет возврата,
Там сожгут нас, верно, за грехи.
Ну, а здесь царицей винограда
Ты меня со смехом нареки.
Потому что север к нам коварен,
И не скрыться от суровых глаз.
А на юге все мы - божьи твари,
А на юге Бог возлюбит нас.
А простит, уж верно, и подавно,
Ведь грехов-то - музыка одна!
Ангел с молодой улыбкой фавна
Наливает красного вина!
ПАН
Что с тебя спросить?.. Ты был и нет...
Сколько изопью из этой чаши -
Столько и продлишься ты в ответ,
Странник веселейший и горчайший
И раздастся песня в этот миг
Там, где в золотых глубинах сада,
Так по-детски спит у ног твоих
Маленький давильщик винограда.
Без царя в башке и без гроша,
Будет предан он тебе отныне.
Сквозь него вся музыка прошла,
Словно сквозь песок твоей пустыни.
Он пойдет в гонцы и сторожа,
Он сожжет себя без всякой цели.
Сквозь него вся музыка прошла,
Словно сквозь тростник твоей свирели.
Так уж будет песня хороша,
Что и гибель он почтет за милость.
Сквозь него вся музыка прошла,
А в тебе она остановилась.
И она в тебе шумит, как дождь
По ветвям смоковницы пониклой...
Сквозь кого ты музыкой пройдешь?
В ком ты остановишься Музыкой?
* * *
И страсть моя, как ненависть, чиста.
Так шепчет «не убий», что хоть убей...
И стаей раскаленных голубей
Срывается с полночного листа,
И восстает из пепла все белей.
Все горше и надгорнее парит.
И острый воздух, будто бы стекло,
Звенит и бьется в горле,
и навзрыд
О голосе нездешнем говорит -
Какое в нем пленительное зло.
Как беспощадна эта красота,
Которая по-своему спасет,
По-своему погубит и... восстав,
По-прежнему окажется чиста,
Но ты уже не та и он не тот.
И нет возврата и дороги вспять.
И никому вовеки не понять,
Что там, на высоте таких частот,
На высоте моих предельных нот
Добро и зло сливаются опять
В горячечную песенную новь.
И это есть та вечная любовь,
Что смерти не сильней и не страшней,
А лишь одно лицо имеет с ней.
СТРАНСТВИЕ В КАНУН КОНЦА СВЕТА
Мой милый брат,
на том,
на этом свете.
поверь,
ничто не предпочту беседе
с тобой в Москве полночной,
и в канун
конца ли света, иль начала света,
и совмещенья трех кровавых лун.
Пока миры взрываются на плацах,
в твоих иконописных тонких пальцах
уж книга раскалилась добела,
и белая молитва расцвела,
как ландыш мой в заветной светлой книге.
Оставь, мой друг, напрасные вериги.
Рукою заслонив последний свет,
промолви так: «Все суета сует…»
- И всяческая, -
молви, -
суета.
Когда ж начнет таинственно светать,
я так скажу тебе:
- Мой младший брат,
покуда бездны темные горят,
и новый свет клубится жарким нимбом,
дается нам с тобой чудесный выбор.
Любое время и страну любую
мы выбираем, в бездне торжествуя.
Не помня о суде и о расплате,
мы вдруг очнемся в солнечной Элладе,
где складки наших сброшенных туник,
как лабиринты, манят нас в тупик
прикосновений первых и объятий…
И все-таки мы дети… и до «ятей»
суровых
нам с тобою далеко.
Зато в свой сад вбегаем мы легко,
где, как рисунок наших тел игривых,
лоз виноградных темные извивы,
где в заросли клубящихся азалий
упали наши детские сандалии,
чтоб к утренней звезде на полдороге
смуглели и ветвились наши ноги
уже почти от общего ствола…
Где мы уснем…
- А я и не спала,
чтоб первой рассмеяться на рассвете, -
скажу тебе…
И все-таки мы дети…
И потому нам долго-долго спать,
покуда время не метнется вспять.
Оставив те сандалии в траве,
очнемся мы с тобой опять в Москве,
притихшей, затаившейся, как зверь,
вцепившейся когтями в эту твердь.
И в свалянной, ее зловещей шерсти
как по-иному мы очнемся вместе!
Так настороженно, как будто бы чужие.
Ведь мы очнемся вновь с тобой в России,
измученной, и страшной, и пустой.
Мы, пущенные, словно на постой,
на собственное наше пепелище,
где истину впотьмах веками ищем,
а натыкаемся опять на эту землю
и величаем истиною всею.
И в жилах наших, знать, из рода в род
не кровь уже, а та земля течет –
то черноземом мертвым, то суглинком,
дорогою, ведущей к древним ликам,
чьи очи золотые, не слезясь,
нам говорят, что ничего нельзя.
Что все грешно, грешно!..
И это слаще
Любой свободы нашей!
Да обрящем
разбой, разгул, смятенье и раскол,
и черные пожары под Москвой.
Раскаянье и странствие на зов
в пространства светоносных образов.
И взгляд оттуда, изнутри, извне…
И это приближение ко мне
твое – прохожим иноком бездомным,
дорогою проселочной влекомым
в какие-то иные палестины….
И взгляды наши робкие, скрестившись,
звездой падут в проселочную грязь.
И мы, друг другу молча поклонясь,
увидим вдруг причудливую вязь
сандалий тех, затоптанных в грязи…и…
навеки мы останемся в России.
* * *
В той памяти - запах горячего воска...
И голубь в лицо оплывает крылом...
И девочка бродит по миру в обносках,
И к птице больной припадает челом.
И руки прижаты к груди, а ключицы,
Как два полумесяца, в теле остры...
Слова несказанны, желанья пречисты.
Опять не случится... Но реют костры
Каких-то видений, гаданий и таинств.
Как воинства духа, грядут облака...
И боль, разрастаясь, под ложечкой тает
В предчувствии страшных вестей, но пока
В платке... и в надмирном венке благодати
Вдали от пророков слепцов и витий,
Светло и нестрашно земному дитяти
По огненным кругам с надеждой идти.
Лишь вздрогнут порою ключицы сквозь платье,
Как чаши весов неземного судьи.
Как два полумесяца разных галактик,
Зеркально сошедшихся в детской груди.
* * *
А вспомни, как мы странствовали…
или
мы просто, взявшись за руки, входили
в мою давно забытую слезу,
что стала светлым озером в лесу,
что стала зеркалом старинным в нашем доме,
где ты берешь мое лицо в ладони,
пока слеза стекает по щеке,
А в ней… Но ты об этом двойнике
не ведаешь… И ни к чему то, право.
Темнеет лишь старинная оправа
на зеркале, где двое спят в обнимку
в последний день рождественских каникул.
А завтра по чужому произволу
в такую страшную, такую злую школу.
И лучше их – ей Богу – пожалеть,
чем чистить яростно темнеющую медь
старинной и торжественной оправы.
И ревновать… И звать… Но, Боже правый,
подумай сам, как выжить я сумела?!
Из рабских школ я, как из пены белой,
свободной вышла к берегу – к бездомью.
Чему меня учили, я не помню…
И ничего я, Господи, не знаю,
Когда иду сомнамбулой по краю…
* * *
Клекот… и клекот… и ночь напролет
В зеркале кто-то крыльями бьет…
В ночь упираясь израненным лбом,
Ангел небесный водит крылом
Меж амальгамой и битым стеклом.
Это пространства странный излом.
Это пространства новый виток,
Словно ребенок спящий… и в том
Смысл этой позы в долгом пути –
Если колени прижаты к груди,
Значит, к вершине легче идти,
В круг замыкая дорогу во сне –
Так нарастает пространство во мне.
И приникая детским челом,
Ангел небесный водит крылом
Меж амальгамой и битым стеклом.
И говорит, что никто не судья.