Старик
По ночам крошится воля – то пьяня, то леденя.Засыпая память солью, жажда мучает меня.С ней старик под руку бродит и не помнящий родства,речь о будущем заводит просто так, из озорства.Ясновидящий калека, жрец хронической тоски,кто ты, тенью человека в сад проникший воровски?Хладнокровный искуситель, изолгавшийся мудрец,эха вирусоноситель, переживший иск истец,преклоняющий колени у колодца без воды,жалкий, скорбный, черствый гений окружающей среды.Ты же сам смертельно болен страхом завтрашнего дня.– Ну а ты собой доволен? – обрывает он меня.
Подмосковная баллада
Катуар. Начало марта.Желтый снег в ночи увяз.Два барака, как две карты,вырастают в горький фарс.Сесть за эти карты значит —окунуться в долгий сон.Два барака – две задачи.Жизнь поставлена на кон.
Занавесочки цветные —разноцветная тоска!Цедят песенки блатныедва бича-истопника,водку пьют, играют в кости…Обворованы до пят,раскладушечные гостилишь отчаянно храпят.
Занавесочки-гордыни,подмосковные шелка!Два барака – две пустыни,две судьбы-черновика.От фундамента до крышииз беспамятных временподнимается все вышесписок выжженных имен.
Одиссей
день болтается на привязимой и раб и господиня без умысла и примесиодиночества один
что мне делать с обалделоюот безделья тетивойпроступившей нитью белоюна судьбе моей кривой
паруса давно распроданыльдом подернуто веслодень без имени без родиныах куда нас занесло
крики чаек одичалыеспохватившейся тоскида в туманах за причаламибезутешные гудки
Пограничная зона
Ты опять позвонишь и, судьбой наполняя слова,будешь долго молчать, но и я не начну молиться.И опять в проводах будет страхи баюкать молваи пунктирной строкой выпадать на пустые страницы.
Столько лет не у дел, выдыхая тоску и хандру,я ползу вдоль стены миражом золоченого рая,иногда просыпаясь, чтоб водки хватить поутруи вчитаться в сюжет нереально родимого края.
А проценты растут, и условия ныне жестче.У Харона в гостях изобилье кровавой икры.И когда позвонишь, я из жижи привстану, Отче,и спасибо скажу за бессчетные эти дары.
«В яме оркестру (теперь это видно) дана…»
в яме оркестру (теперь это видно) данамука ключа откровение нотной тетрадивыпита жизнь и, похоже, до самого днавсех этих «ля» и гармонии выдоха ради
кто там во фраке размашисто чертит кругируки ломая, пытаясь за воздух держатьсяв яме оркестру (теперь это видно) шаги —каждый из тьмы, не должны на игре отражаться
выпали ноты убогой несушке в подолчто с ними делать она не признает и спьянуах, дирижер режиссер волонтер валидолиз перехода в метро – погребальную яму
Ностальгия
кажется мне вот немного еще поживувсе переменится, мир станет ярче теплеебелая лошадь под окнами щиплет травубродит старик по оставленной богом аллее
тянутся к солнцу скупые следы как мостыв соде зрачков отражается то, что за взглядомбелая лошадь не прячет своей наготыи поделом что никто не присутствует рядом
кто-то пророчит искусство мертво впередиснег за окном и исчезли русалки с фасадатолько старик продолжает беззвучно идтипо золотой чешуе монастырского сада
Чайный блюз
Сашеньке
мы сегодня одни тает август варенье горчити в подвале у нас поселилась домашняя кошкаJ. J. Cale концерт как из прошлого тихо звучити по кругу почти ходит старая чайная ложка
терпкий чай ароматом снимает усталость в строкеи блаженствует дух в очищающей неге купаясьи серебряный бог в окольцованной тайно рукеоживает на миг верхних нот осторожно касаясь
Придорожный миндаль
Пока не зацвел – неприметен миндаль. До порыи мы для кого-то – подобия черной дыры.
Икона над словом. Дотянешься – мир и покой.И хочется верить. И страшно от мысли такой.
Но, кажется, канет к закату идущий закат.Живые снежинки – летим сквозь судьбу наугад.
И солнечным светом ажурная пенится шаль.И сердце поет. И цветет придорожный миндаль.
«я вижу холм, где память обо мне…»
я вижу холм, где память обо мнееще не оцифрована в огнеколлекционномгде упав на спинукатает глину личный скарабейMiles Davis нам играет на трубевоздушную сшивая паутину
и памятью расплавленный закатстекает на бумажный циферблатна свежий холми дальше на равнинукуда еще не долетел песоки жжет трава, сканируя високи солнца луч срезает пуповину
Мою колыбель раскачивал ветер
Инесса Ганкина. Беларусь, г. Минск
Ганкина Инесса Ароновна – родилась и всю жизнь прожила в Минске, окончила физико-математический класс, технологический институт по специальности автоматизация, успешно работала системным программистом всю эпоху застоя. Первые тексты появились еще в школе, но прекрасно осознавала внутреннее несовпадение себя с коммунистической идеологией, поэтому писала «в стол».
С начала перестройки «вышла из подполья», подборки выходят в периодических изданиях Республики Беларусь и США. Автор двух поэтических сборников, член Союза белорусских писателей.
В 90-е годы получила образование психолога и культуролога, с удовольствием работаю в гимназии, преподаю гуманитарные предметы.
Очень важная часть моей жизни – путешествия, музеи, театры и другие яркие впечатления. Часто тексты появляются как эмоциональный отклик на встречу с «другими»: страной, человеком, историей, артефактом культуры.
© Ганкина И., 2015
«Винный запах падающих яблок…»
Винный запах падающих яблок,холм в овраг ныряет торопливо,хоть спешить нам вовсе не престало,лопается кожица у сливы.Как душа таинственна у плода —косточка или податливая мякоть,говорят, ленивая свободабесконечна, а плакучей ивыветви гладят душу или тело,все равно – смеяться или плакать.И полны последнего пределакрест и полумесяц, торопливоубегает пыльная дорога.Милость выколачивать у Бога —ах, убогость мелочной науки —заслужить прощенье у разлуки.Косточка царапается, в душушрамом, зарастающим наружу.«Не нарушу, не обезоружу», —бормочу, а голос тише, тише,а душа, как косточка у вишни,измельчала, слишком измельчала.Хорошо, начнем игру сначала.Винный запах падающих яблок…
«Маленький джем, за столиками…»
Маленький джем, за столикамипочти пристойно.Капли пота на лысине,маэстро, брависсимо!Девочка теребит волосы,кто-то мурлычет вполголоса.Музыкант образует знак вопроса,вместе с саксофономуплывает лет восемьдесят,в Минске нью-йоркская осень.Как уплотнился мирдо пятачка, на которомстолпились Петербург и Париж.Осторожно, сгоришь!Между зрителем и актеромрасстояние сигаретного дыма.Не пролетайте мимомузыки, затертой до дыр,полной столетней печали,не пожимайте плечами.А впрочем, спокойной ночи,пустеют столики.И последняя нотапровожает до поворота,а потом сворачивается у входабездомной собакой. «Ты чья?» —спрашивает прохожий участливо.Музыкант спит в отеле,а они все ждут хозяина —последние ноты каплями потастекают по лысине у века.Утро сметет все —осторожно, крошки!Дождя неизменна тема,на лице человека теньот надежд и сомнений.Музыка выступает каксыпь на коже.
«Мою колыбель раскачивал ветер…»
Мою колыбель раскачивал ветер,неустойчиво теплый сменялся суровым,казался безмерно далеким пятьдесят третий,хоть порою сквозило стужей сорок восьмого.Поколение выживших, выполняя заветы,плодилось и размножалось. Над керогазомсохли пеленки, а обсуждали при этомспутник, проткнувший небо антенным жалом.Полстолетия вместило столько поколенийкомпьютерных, что не хватит пальцев.Окружены информацией, пролетающей мимо,мы стоим на пороге будущего, где пялитсяиз пробирки геном Буратино.С головами, повернутыми строго противдвижения времени и фортуны,мы стоим на ветру, и нездешний профиль,и мелодии странность колышет струны.Полстолетия вместило столько сомненийи надежд, что, пожалуй, не стоит плакать.
Радуга