Из книги «На Западе» (1939)
* * *(У дремлющей парки в руках,Где пряжи осталось так мало…)Нет, разум еще не зачах,Но сердце… но сердце устало.
Беспомощно хочет любить,Бессмысленно хочет забыться…(И длится тончайшая нить,Которой не надо бы длиться.)
* * *Навеки блаженство нам Бог обещает!Навек, я с тобою! — несется в ответ.Но гибнет надежда. И страсть умирает.Ни Бога, ни счастья, ни вечности нет.
А есть облака на высоком просторе,Пустынные скалы, сияющий лед,И то без названья… ни скука, ни горе…Что с нами до самого гроба дойдет.
1921 * * *Рассвет и дождь. В саду густой туман,Ненужные на окнах свечи,Раскрытый и забытый чемодан.Чуть вздрагивающие плечи.
Ни слова о себе, ни слова о былом.Какие мелочи — все то, что с нами было!Как грустно одиночество вдвоем…— И солнце, наконец, косым лучомПрядь серебристую позолотило.
* * *Летит паровоз, клубится дым.Под ним снег, небо над ним.
По сторонам — лишь сосны в ряд,Одна за другой в снегу стоят.
В вагоне полутемно и тепло.Запах эфира донесло.
Два слабых голоса, два лица.Воспоминаньям нет конца!
«Милый, куда ты, в такую рань?»Поезд останавливается. Любань.
«Ты ждал три года, остался час,Она на вокзале и встретит нас».
Два слабых голоса, два лица.Нет на свете надеждам конца…
Но вдруг на вздрагивающее полотноНастежь дверь и настежь окно.
«Нет, не доеду я никуда,Нет, я не увижу ее никогда!
О, как мне холодно! Прощай, прощай!Надо мной вечный свет, надо мной вечный рай».
* * *3а все, что в нашем горестном быту,То плача, то смеясь, мы пережили,За все, что мы, как слабую мечту,Не ожидая ничего, хранили,
Настанет искупление… И там,Где будет кончен счет земным потерям —Поймешь ли ты? — все объяснится нам,Все, что мы любим и чему не верим.
* * *Ложится на рассвете легкий снег.И медленно редеют острова,И холодеет небо… Но хочуТеперь я говорить слова такие,Чтоб нежностью наполнился весь мир,И долго, долго эхом безутешнымМои стихи носились бы… Хочу,Чтоб через тысячи глухих веков,Когда под крепким льдом уснет, быть может,Наш опустелый край, в иной стране,Иной влюбленный, тихо проходя,Над розовым, огромным, теплым моремИ глядя на закат, вдруг повторилТвое двусложное, простое имя,Произнося его с трудом…И сразу,Бледнее неба, был бы он охваченМучительным и непонятным счастьем,И полной безнадежностью, и чувствомБессмертия земной любви.
* * *Чрез миллионы лет — о, хоть в эфирных волнах! —Хоть раз — о, это все равно! —Померкшие черты среди теней безмолвныхУзнать мне будет суждено.
И как мне хочется — о, хоть бессильной тенью! —Без упоения и мук,Хоть только бы прильнуть —о, только к отраженью! —Твоих давно истлевших рук.
И чтоб над всем, что здесь не понял ум беспечный,Там разгорелся наконецОгромный и простой, торжественный и вечныйСвет от слиянья двух сердец.
* * *Куртку потертую с беличьим мехомКак мне забыть?Голос ленивый небесным ли эхомМне заглушить?
Ночью настойчиво бьется ненастьеВ шаткую дверь,Гасит свечу… Мое бедное счастье,Где ты теперь?
Имя тебе непонятное дали.Ты — забытье.Или, точнее, цианистый калий —Имя твое.
* * *Еще переменится все в этой жизни, — о, да!Еще успокоимся мы, о былом забывая.Бывают минуты предчувствий. Не знаешь, когда.На улице, дома, в гостях, на площадке трамвая.
Как будто какое-то солнце над нами встает,Как будто над нами последнее облако тает,И где-то за далью почти уж раскрытых воротОдин только свет бесконечный и белый сияет.
* * *Если дни мои милостью БогаНа земле могут быть продлены,Мне прожить бы хотелось немного,Хоть бы только до этой весны.
Я хочу написать завещанье.Срок исполнился. Все свершено.Прах — искусство. Есть только страданье,И дается в награду оно.
От всего отрекаюсь. Ни звукаО другом не скажу я вовек.Все постыло. Все мерзость и скука.Нищ и темен душой человек.
И когда бы не это сиянье,Как могли б не сойти мы с ума?Брат мой, друг мой, не бойся страданья,Как боялся всю жизнь его я…
* * *На Монмартре, в сумерки, в отеле,С первой встречною наедине,Наспех, торопливо, — неужелиЗнал ты все, что так знакомо мне?
Так же ль умирала, воскресала,Улетала вдаль душа твоя?Так же ль ей казалось малоБесконечности и бытия?
А потом, почти в изнеможеньи,С отвращеньем глядя на кровать,Так же ль ты хотел просить прощенья,Говорить, смеяться, плакать, спать?
* * *Он еле слышно пальцем постучалПо дымчатой эмали портсигараИ, далеко перед собою глядя,Проговорил задумчиво: «Акрополь,Афины серебристые… О, бред!
Пора понять, что это был унылый,Разбросанный, кривой и пыльный город,Построенный на раскаленных скалах,Заваленный мешками с плоской рыбой,И что по этим тесным площадям,Толпе зевак и болтунов чужие,Мы так же бы насмешливо бродили,Глядели бы на все с недоуменьемИ морщились от скуки…»
* * *Граф фон-дер Пален! — Руки на плечах.Глаза в глаза. Рот иссиня-бескровный.Как самому себе! Да сгинет страх!Граф фон-дер Пален! Верю безусловно.
Все можно искупить: ложь, воровство,Детоубийство и кровосмешенье,Но ничего на свете, ничегоНа свете нет для искупленья
Измены.
* * *Невыносимы становятся сумерки,Невыносимее вечера…Где вы, мои опоздавшие спутники?Где вы, друзья? Отзовитесь. Пора.
Без колебаний, навстречу опасности,Без колебаний и забытьяПод угасающим «факелом ясности»,Будто на праздник пойдем, друзья!
Под угасающим «факелом нежности»,Только бы раньше не онеметь! —С полным сознанием безнадежности,С полной готовностью умереть.
Избранное
Анне АхматовойПо утрам свободный и верный,Колдовства ненавижу твои,Голубую от дыма тавернуИ томительные стихи.Вот пришла, вошла на эстраду,Незнакомые пела слова,И у всех от мутного ядаОтуманилась голова.Будто мы, изнуренные скукой,Задохнувшись в дымной пыли,На тупую и стыдную мукуБогородицу привели.
Был светлый и холодный день,И солнце неспокойно билось,Над нашим городом носиласьПечалью раненая тень.Нет, солнца не было. ДрожаПод лужами, тускнели плиты,Металась дикая НеваВ тисках тяжелого гранита;Как странно падали слова:«Я видела его убитым».И черный вуаль открыл глаза,Не искаженные слезами,На миг над невскими волнамиВам смерть казалась так легка.И лишь в лохмотьях облакаРастерянно неслись над нами.
IIТяжкий гул принесли издалекаОсветившие землю огни,Молчаливым и нежным упрекомТы следишь мои сонные дни.Где-то там и ликуют, и плачут,Славословят смертельный бой,Задыхаясь валькирии скачутВ облаках веселой толпой.И поет о томлении пленаТихоструйного Рейна волна,И опять на покинутых стенахЯрославна тоскует одна.Знаю все. Но молчи и не требуйНи тревоги, ни веры своей,Я живу… Вот река и небо,И дыхание белых полей.
ОставленнаяМы все томимся и скучаем,Мы равнодушно повторяем,Что есть иной и лучший край.Но если здесь такие встречи,Если не сон вчерашний вечер,Зачем нам недоступный рай?
И все равно, что счастье мчится,Как обезумевшая птица,Что я уже теряю вас,Что близких дней я знаю горе,Целуя голубое мореУ дерзких и веселых глаз.
Лишь хочется летать за вамиНад закарпатскими полями,Пролить отравленную кровьИ строгим ангелам на небеСказать, что горек был мой жребийИ неувенчана любовь.
* * *Когда Россия, улыбаясь,Безумный вызов приняла,И победить мольба глухаяКак буйный ураган прошла,
Когда цветут огнем и кровьюПоля измученной страны,И жалобы на долю вдовью,Подавленные, не слышны —
Я говорю: мы все больныБлаженно и неизлечимо,И ныне, блудные сыны,В изменах каемся любимой…
И можно жить, и можно петь,И Бога тщетно звать в пустыне,Но дивно, дивно умеретьПод небом радостным и синим.<1915?>
* * *Железный мост откинутИ в крепость не пройти.Свернуть бы на равнинуС опасного пути?
Но белый флаг на башне.Но узкое окно!О, скучен мир домашний,И карты, и вино!
Я знаю, — есть РаспятьяИ латы на стенах,В турецкой темной ратиНепобедимый страх.
Пустыни, минареты,И дым, и облака,И имя Баязета,Пронзившее века.
Белеют бастионыЗа мутною рекой,Знамена и короныОзарены луной.
И на воротах слово,— Старинно и темно, —Что на пути ХристовомБлаженство суждено.
* * *О том, что смерти нет, и что разлуки нет,И нет земной любви предела,Не будем говорить. Но так устроен свет,Где нам дышать судьба велела.
И грустен мне, мой друг, твой образ, несмотряНа то, что ты и бодр, и молод,Как грустно путнику в начале сентябряВдруг ощутить чуть слышный холод.
* * *Жил когда-то в ПетербургеЧеловек — он верил в Бога,Пил вино, глядел на небо,И без памяти влюбился.
И ему сказала дама,Кутаясь пушистым мехом:«Если так меня ты любишь,Сделай все, что ни скажу я».
Чай дымился в тонких чашках,Пахло горькими духами…Он ответил: «Что ты хочешь?Говори — я все исполню».
И подумал: «Буду с неюНавсегда, живым иль мертвым.Легкой птицей, ветром с моря,Пароходною сиреной».
Равнодушно и спокойноДама на него взглянула:«Уходи, раздай все деньги,Отрекись навек от Бога,
И вернись с одною мысльюОбо мне. Я все сказала».Он ушел и, обернувшись,Улыбнулся ей: «И только?»
На другой же день он входит,Бледный, без креста на шее,В порыжелой гимнастерке,Но веселый и счастливый.
Тихо в небе догоралиЖелтые лучи заката,И задумавшись как будтоДама вновь проговорила:
«Уходи, и если можешь,Обо мне забудь!» Не сразуВстал он, не сказал ни словаИ ушел не попрощавшись.
Мир широкий. Все найдешь в нем,Но не все ль и потеряешь?Только шесть недель промчалось,Ночью кто-то в дверь стучится.
«Отвори!» И тихо входитТот же человек. Но страшноИзменился он. МорщиныЧерный лоб избороздили.
Шепчет дама: «НеужелиТы забыл? Ты изменил мне?»Но он ей не отвечает,Глаз не поднимает темных.
Утро брезжит… В пышной спальнеЖенщина ломает руки.«Денег мне не надо. В БогаВерь или не верь — пустое!
Но люби меня!» КоснулсяОн холодными губамиГуб ее, и вновь покорноТемный, спящий дом оставил.
Год прошел, второй проходит,Никого она не видит,Никогда не спит… Ни слухов,Ни звонка, ни телеграммы.
Только ветер бьется в окна,Только птицы пролетают,Только долгая сиренаЗавывает в ночь сырую.
ЛубокЕсть на свете тяжелые грешники,Но не все они будут в аду.Это было в московской губернии,В девятьсот двадцать первом году.
Комиссаром был Павел Синельников,Из рабочих или моряков.К стенке сотнями ставил. С крестьянамиБыл, как зверь, молчалив и суров.
Раз пришла в канцелярию женщинаС изможденным, восточным лицомИ с глазами огромными, темными.Был давно уже кончен прием.
Комиссар был склонен над бумагами.«Что вам надо, гражданка?» Но вдругЗамолчал. И лицо его бледноеОтразило восторг и испуг.
Здесь рассказу конец. Но на севереПавла видели с месяц назад.Монастырь там стоит среди озера,Волны ходят и сосны шумят.
Там, навеки в монашеском звании,Чуть живой от вериг и поста,О себе, о России, о ЛенинеОн без отдыха молит Христа.
* * *Единственное, что люблю я, — сон.Какая сладость, тишина какая!Колоколов чуть слышный перезвон,Мгла неподвижная, вся голубая…
О, если б можно было твердо знать,Что жизнь — одна и что второй не будет,Что в вечности мы будем вечно спать,Что никогда никто нас не разбудит.
* * *Сердце мое пополам разрывается.Стынет кровь.Что за болезнь? Как она называется?Смерть? Любовь?
О, разве смерть наша так удивительно –Хороша?Разве любовь для тебя так мучительна,О, душа?
* * *«О, сердце разрывается на частиОт нежности… О да, я жизнь любил,Не меряя, не утоляя страсти
— Но к тридцати годам нет больше сил».