Миф об Адонисе принадлежит к числу древнейших фольклорных сказаний. Возникнув у сирийцев, он затем был воспринят египтянами, а от них перешел на Кипр к грекам, где получил то оформление, в котором это предание распространилось среди европейских народов. В древнейшем варианте Адонис (Адонид) был сыном ассирийского царя Фии, у греков — сыном Феникса и Алфесибеи, дочери кипрского царя. Красивый юноша полюбился Афродите (Венере), которая доверила его царице подземного царства Персефоне. Персефона сама полюбила Адониса и не захотела возвращать его Афродите. Их спор решил Зевс, повелевший, чтобы треть года Адонис жил в подземном царстве, другую треть — у Афродиты, а остальное время сам распоряжался собой. Адонис воспользовался этим, чтобы увеличить срок своего пребывания у Афродиты. Возмужав, он стал охотником и погиб, смертельно раненный вепрем.
Согласно принятому толкованию мифов Адонис символизировал пробуждение природы весной и увядание осенью (уход в подземное царство). Праздник в честь него был распространен в древности на Ближнем Востоке и в Египте. Древний ритуал содержал два разных обряда: в первый день праздновалось возвращение из подземного царства к Афродите, что сопровождалось весельем; второй день, когда отмечался уход Адониса к Персефоне, был траурным. Следы ритуала сохранились в древ- негреческой поэзии. Пятнадцатая идиллия Феокрита воспевает первый день, первая идиллия Биона («Эпитафия Адониса») оплакивает смерть прекрасного юноши.
В поэзии древних римлян миф об Адонисе уже утратил прежнее религиозно-ритуальное значение, обретя более непосредственный эротический характер. В таком виде предстает это предание в обработке «певца любви» Овидия Назона (43 г. до н. э. — 17 г. н. э.) в его собрании поэтических рассказов «Метаморфозы» (10-я книга).
Обработка сюжета Шекспиром не представляет собой рабского копирования Овидия. Мотивы древнего предания изложены английским поэтом вольно, в соответствии с его замыслом в духе философской проблематики эпохи Возрождения.
Она хватает потные ладони… — Влажная рука считалась признаком телесного полнокровия и свидетельствовала о силе чувственных влечений. В том же смысле об этом говорится у Шекспира в «Отелло» (III, 4) и «Антонии и Клеопатре» (1, 2).
Так и Нарцисс погиб… — По древнегреческому мифу, о котором Шекспир мог прочитать в тех же «Метаморфозах» Овидия (3-я книга), Нарцисс прекрасный юноша, презиравший женскую любовь и влюбившийся в свое отражение в ручье; будучи не в состоянии оторваться от созерцания собственной красоты и склоняясь все ниже, он упал в воду и утонул, после чего превратился в цветок.
Сам бог Титан, от зноя разомлелый… — Следуя Овидию, Шекспир называет солнце Титаном, хотя в древнегреческой мифологии это имя имело другой смысл, обозначая племя древних божеств, восставших против богов Олимпа.
…расскажут слезы, как античный хор. — В подлиннике речь идет о пантомиме (dumb show), которая в театре эпохи Шекспира предшествовала спектаклю и представляла собой мимическое, бессловесное изображение сюжета пьесы. См. «Гамлет» (III, 2), где спектаклю бродячей труппы предшествует такая пантомима.
Сирены голос губит нас опять… — Сирены (греч. миф.) — фантастические существа, верхняя половина которых была подобна прекрасному женскому телу, тогда как нижняя напоминала большой рыбий хвост. Они будто бы зачаровывали моряков пением, и те, слушая их, забывали обо всем, вследствие чего умирали от голода. Своим распространением в европейской литературе этот миф обязан «Одиссее» (книга XII).
Пусть скажет звездочет… — Во времена Шекспира была распространена вера в то, что по звездам можно предсказывать судьбу людей.
Хоть луком Купидона… — В римской мифологии — юный бог любви, сын Венеры и Меркурия, обладатель священного лука, которым он пускал стрелы не целясь, так как был с завязанными глазами; попав в жертву, эти стрелы возбуждали чувство любви, которое было слепым по отношению к существу, на которое любовь была обращена.
Таких и сам Тантал не ведал бед. — Тантал — фригийский царь, согласно Гомеру, был осужден на муки в аду, где, стоя среди воды, под ветвью с плодами, он был лишен возможности удовлетворить жажду и насытиться.
В Элизиум вошла… — Элизиум — в античной мифологии рай.
Вот птицы видят гроздья на картине. — Имеется в виду предание о древнегреческом живописце Зевкисе, который столь точно изобразил на картине виноградные лозы, что птицы слетались клевать полотно.
Рассказ о кабане, убившем Адониса, восходит к древнейшим вариантам легенды.
От губ твоих спешит Диана скрыться… — Диана — у римлян богиня целомудрия. Венера хочет сказать, что даже Диана не устояла бы перед красотой Адониса и вынуждена была бы обратиться в бегство, чтобы избежать соблазна. Диана считалась также богиней луны, что объясняет следующие строфы, где говорится о луне.
Весталок хмурых и монахинь нудных… — Весталки в Древнем Риме девственницы, хранительницы священного огня на Форуме; жрица, нарушившая обет целомудрия, подвергалась погребению заживо. Упоминание о монахинях является типичным анахронизмом для Шекспира, часто допускавшего в своей трактовке античных сюжетов подобные нарушения хронологии.
Он с золотой стрелой Любви шутил, но Смерти черный лук его сразил. Адониса должен был поразить стрелой бог любви, а вместо этого в него попала стрела бога смерти (объяснение Э.Мелона).
Зачем теперь и шляпы и вуали? — Анахронизм, перенесение в древний миф современной Шекспиру моды.
Пурпурный с белизной цветок возник… — В древнем мифе на месте гибели Адониса вырос цветок. Поэт Бион называет «цветком Адониса» розу, Плиний анемону, другие — мак и, наконец, цветок, называемый «павлиньи глазки» (по-французски gout-de-sang — цветок, вспоенный кровью убитого охотника).
…держа свой путь на Пафос… — Пафос — город на Кипре, недалеко от которого, согласно мифу, Афродита родилась из морской пены.
А.Аникст
Лукреция
Перевод В. ТОМАШЕВСКОГО
Его милости ГЕНРИ РАЙОТСЛИ,
герцогу СОУТЕМПТОНУ,
барону ТИЧФИЛДУ
Любовь, которую я питаю к вашей светлости, беспредельна, и это скромное произведение без начала выражает лишь ничтожную часть ее. Только доказательства вашего лестного расположения ко мне, а не достоинства моих неумелых стихов дают мне уверенность в том, что мое посвящение будет принято вами. То, что я создал, принадлежит вам, то, что мне предстоит создать, тоже ваше, как часть того целого, которое безраздельно отдано вам. Если бы мои достоинства были значительнее, то и выражения моей преданности были бы значимее. Но каково бы ни было мое творение, все мои силы посвящены вашей светлости, кому я желаю долгой жизни, еще более продленной совершенным счастьем.
Вашей светлости покорный слуга
Уильям Шекспир
Из лагеря Ардеи осажденнойНа черных крыльях похоти хмельнойВ Колладиум Тарквиний распаленныйНесет едва горящий пламень свой,Чтоб дерзко брызнуть пепельной золойИ тлением огня на взор невинныйЛукреции, супруги Коллатина.
Верна супругу! — Вот что в нем зажглоНастойчивое, острое желанье…Ведь Коллатину вдруг на ум пришлоРасписывать супруги обаянье,Румянец щек и белизны сиянье,И прелесть звезд, горящих на земле,Как свет небесных звезд в полночной мгле.
В шатре Тарквиния он прошлой ночьюПоведал о сокровище своемИ как богатств бесценных средоточьеОн отыскал по воле неба в нем…А дальше он упомянул о том,Что хоть цари у всех слывут в почете,Но жен таких у них вы не найдете.
Минута счастья озаряет насИ, отблистав, мгновенно исчезает…Так серебро росы в рассветный часПод золотым величьем солнца тает.Едва родившись, сразу умирает!Честь и краса, к несчастью, не всегдаЗащищены судьбою от вреда.
Сама собою прелесть убеждаетБез красноречия глаза людей.Ужель необходимость возникаетТо восхвалять, что нам всего ценней?Зачем же Коллатин в пылу речейОбмолвился о камне драгоценном?Иной раз быть не стоит откровенным!
Быть может, хвастовство красой женыТарквиния порыв воспламенило…Порой сердца ушами смущены!А может быть, ему завидно было,Иль вот какая колкость уязвила,Что, скажем, он владеет, Коллатин,Тем, чем владеть не может властелин.
Что б ни было — но все же размышленьеЕго вперед, волнуя сердце, мчит…Дела и честь, друзья и положеньеЗабыто все! Он задушить спешитГлухой огонь, что в печени горит.О ложный жар, ты — лед на самом деле,В твоей весне еще шумят метели.
Когда проник в Коллациум злодей,Он принят был Лукрецией самою…Он схватку видит на лице у нейМеж добродетелью и красотою.То прелесть побеждалась чистотою,То красота выигрывала бой,Весь блеск невинности затмив собой.
Но красота, венчаясь белизною,Зовет на помощь белых голубей,А добродетель в споре с красотоюРумянец хочет отобрать у ней…В век золотой уж был он у людейИ в наши дни, как встарь, порой бывает,Что белизну румянец защищает.
Так на лице геральдика ясна;Румянец с белизной вступил в сраженье…Две королевы, каждая сильна,И обе трона жаждут в исступленье.В них честолюбье разжигает рвенье,Но каждой, так могущественна власть,Что ни одной им не придется пасть.
Война лилей и роз идет безмолвно,За ней Тарквиний пристально следит,И взор его — разведчик хладнокровный…Но все ж, боясь, чтоб не был взор убит,Как трус, позорно сдаться он спешитОбеим армиям. Ему пощадуОни даруют, им побед не надо.
И он решил, что мужа скуп язык,Хоть ей похвал он расточал довольно,Муж попросту унизил этот лик,А впрочем, сделал это он невольно,От неуменья. И в мечте крамольнойТарквиний перед римлянкой застылИ глаз с нее влюбленных не сводил.
Но дьявола пленившая святаяНе ведает, что перед ней злодей…Живут же праведники, зла не зная,Живут же птицы, не боясь сетей.И, покорив любезностью своей,Она царя приветливо встречает,И взор его ей страха не внушает.
Но он таил под мантией порок,Его своим величьем прикрывая…Весьма достойным он казаться мог,Хоть огонек, в его глазах играя,Мерцал желаньем без конца и края…В богатстве нищий, так был жаден он,Что вряд ли мог быть удовлетворен.
Но, не привыкшая с людьми встречаться,Она мерцанья глаз не понялаИ в книге взоров, надобно признаться,Уловок хитроумных не прочла.Неведома приманка ей была,И взор его безгрешным ей казался:Гость просто днем прекрасным восхищался!
Он ей о славе мужа говорит,Что на полях Италии добыта,Хваля его, все время он твердит,Что лавром подвиги его увиты,Что все враги в сражениях разбиты.Она, воздев ладони к небесам,Безмолвно благодарность шлет богам.
Но, свой коварный замысел скрывая,Прощенья просит он, что помешал.В нем не клубилась туча грозовая,В нем ураган еще не бушевал.Час Ужасов и Страха наступал,И ночь простерла темень без границыИ день замкнула в сводчатой темнице.
Тогда отправился Тарквиний спать…Он сделал вид, что утомлен ужасно,Хоть он успел и вечером опятьПоговорить с Лукрецией прекрасной.Свинцовый сон враждует с негой страстной!А мир вокруг спокойствием объят,Лишь воры и развратники не спят.
Один из них Тарквиний. Он не дремлет,Обдумывая свой опасный план…Решимость твердая его объемлет.Хоть совесть запрещает нам обман,Но тот, кто яростью желанья пьян,Тот в поисках сокровища, поверьте,Не убоится даже лютой смерти.
Кто алчно жаждет чем-то обладать,Тот все готов отдать, чем он владеет,Готов он все растратить, проиграть…А луч надежды меркнет и слабеет.Пусть счастья ветерок тебя обвеет,По день зловещий быстро настает,Весть принося о том, что ты — банкрот!
Мы все мечтаем в старости туманнойНайти почет, богатство и покойИ к этой цели рвемся неустанно…Но жертвовать приходится поройТо жизнью ради чести, выйдя в бой,То честью ради денег, и к могилеСтоль многих эти деньги приводили.
Рискуя, мы порой перестаемСобою быть в плену метаморфозы,И часто путь, которым мы идем,Шипы нам устилают, а не розы…В мир волшебства стремясь уйти от прозы,Мы презираем все, что есть у нас,И все теряем в злополучный час.
Рискует и Тарквиний увлеченный,За наслажденье отдает он честь,Себе он изменяет, ослепленный…Да разве в этом мире правда есть?Хоть с дальних звезд о ней возможна ль весть,Когда себя готов предать он скороИ клевете и шумному позору?
Вот ужасам полночным путь открыт,Глубоким сном забыться все готовы,Ни звездочки на небе не блестит,Лишь волки воют да зловеще совыЗаухали, ягнят пугая снова…Все праведные души мирно спят,Не дремлют лишь убийство да разврат.
Тогда поднялся с ложа царь развратный,К плащу на ощупь тянется рука…Желанье вдаль влечет, а страх — обратно,Одно — манит, другой — грозит пока…Хоть страха власть довольно великаИ он назад Тарквиния толкает,Но вожделенье все же побеждает.
Он чиркнул о кремень своим мечом,И вмиг из камня искры полетели…Он факел восковой зажег потом,Звездой Полярной ставший в мерзком деле.Затем слова зловеще прогремели:«Огонь из камня я извлечь могу,Ужель ее любовью не зажгу?»
Но медлит он, от страха вновь бледнея,Обдумывая план опасный свой,Он в мыслях спорит с совестью своею,Готовится ли месть ему судьбой…Он презирает с полной прямотойСтоль грубо вспыхнувшее вожделенье,И речь себе он держит в осужденье:
«Угасни, факел, не рождай огняЗатмить ее, чей свет еще яснее!Останьтесь, злые мысли, у меня,Я не хочу делиться вами с нею,Я просто перед ней благоговею…И пусть осудят люди навсегдаМой замысел, не знающий стыда!
Позор мечам патрициев блестящим!Позор и стыд холмам родных могил!Безбожным делом, все сердца разящим,Себя в раба ты, воин, превратил!Ты уваженье к доблести убил!За омерзительное преступленьеНа лбу твоем блеснет клеймо презренья!.
И смерть мою позор переживет…На герб червонный наложу бельмо я!Кривой чертой мой герб перечеркнетГеральдик, чтоб отметить дело злое.Потомство не гордиться будет мною,А клясть мой прах, и детские сердцаОтвергнут имя гнусного отца!
Что получу, когда добьюсь победы?Мечту, иль вздох, иль счастья краткий взлет?Кто этот миг берет в обмен на беды?Кто вечность за мгновенье отдает?Кто ради грозди всю лозу встряхнет?Какой бедняк, чтоб тронуть лишь корону,Согласен рухнуть, скипетром сраженный?
О, если б муж увидел хоть во сне,Что ей грозит, то мигом бы примчалсяСюда к жене, чтоб встать преградой мне,Он с ложа снять осаду бы старался,Убить порок, что тайно в дом прокрался…Он ринулся бы в гневе смыть позор,Веков грядущих грозный приговор.
Какое подберу я оправданье,Когда меня в бесстыдстве уличат?Немой, во власти дрожи и терзанья.С померкшим взором, я рванусь назад,Но, страхом и смятением объят,Утрачу дерзость, мужество и силу,А там — сойду безропотно в могилу.
Когда б убил он моего отца,Иль мне готовил смертную засаду,Иль не был верным другом до конца,Мне оправданий бы тогда не надо:Его несчастьям было б сердце радо…Но он — мой родич, мой любимый друг,А я — исток его тягчайших мук!
„Позор и стыд!“ „Лишь если все узнают!“„Как мерзко!“ „Но в любви не скрыто зла!“„Любовь жена с супругом разделяет!“„Ну что ж, а мне бы отказать могла!“Нет, сила воли разум прочь смела!Тот, кто морали прописной страшится,И пугала боялся бы, как птица!»
Так спор бесстыдный меж собой велиЛед совести с пылающею волей…Но прочь все мысли светлые ушли,А черный замысел наглел все боле,Став палачом добра, и в этой ролиТак далеко в нем мастерство зашло,Что в добродетель превратилось зло.
Он молвил: «Руку нежно мне сжимая,Она тревожный устремила взор,Как если бы в глазах моих читаяСудьбе супруга грозный приговор,Ее румянец, скрытый до сих пор,Был розами на полотне сначала,Потом лицо белее ткани стало.
Затрепетала тонкая рука,Как будто мне свой страх передавала…И ей взгрустнулось, кажется, слегка…Но вот, что муж здоров, она узнала,И радость так в улыбке заблистала,Что, если бы Нарцисс гостил у ней,Пожалуй, не упал бы он в ручей.
Но для чего ищу я оправданье?Немеет в мире все пред красотой…Волнуют робких мелкие дерзанья,В пугливом сердце — тина и застой?Любовь — мой вождь, любовь — властитель мой!Когда развернуты ее знамена,И трус рванется в первые колонны.
Прочь, детский страх! Сомненья, прочь от нас!Морщинам, седине приличен разум!Отныне сердце в грозной власти глаз…Пусть мудрость смотрит осторожным глазом.А я предамся юности проказам:Цель — красота, страсть — у руля, и в путь!И кто здесь побоится утонуть?»
Как сорняками глушится пшеница,Так вожделенье заглушает страх…Прислушиваясь, он вперед стремитсяС надеждой и сомнением в глазах.Но он совсем запутался в речахДвух этих спутников и в самом деле:То вдруг замрет, то снова рвется к цели.
Ее небесный облик перед ним,Но рядом с ней он видит Коллатина…Взгляд на нее — и вновь он одержим,Взгляд на него — и вновь душа невинна,И нет о вожделенье и помина,Добру внимает сердце, хоть оноПороком все-таки заражено.
Но снова силы гнусные храбрятся,Им по сердцу его веселый пыл…Как из минут часы и дни родятся,Так их поток в нем ум заполонилИ лестью подлой голову вскружил.Подхлестнутый безумством и гордыней,К Лукреции отправился Тарквиний!
Опочивальню сторожат замки!Но взломаны они его рукою…И вот, замками встреченный в штыки,Крадется вор, не ведая покоя.Скрежещет в двери что-то там такое,И хищно в темноте визжит хорек,И трус не слышит под собою ног.
Все двери с неохотой уступают,А ветер в щелях воет перед нимИ факел поминутно задувает,Тарквинию в лицо бросая дымИ путь окутав облаком густым.Но в сердце тлеет жгучее желанье,Вновь разжигая факел от дыханья.
Лукреции перчатку на полуОн при неверном свете замечаетИ, с тростника схватив ее, иглуПод ноготь неожиданно вонзает…Игла как будто бы предупреждает:«Шутить со мной нельзя! Ступай назад!Здесь даже вещи честь ее хранят!»
Препятствия злодея не смущают,Им даже смысл он придает иной:Дверь, ветер и перчатку он считаетЛишь испытаньем, посланным судьбой,Иль гирями, которые поройХод стрелок тормозят на циферблате,Ведя минуты медленно к расплате.
«Ну что ж, — он мыслит, — эта цепь преградКак в дни весны последние морозы…Они сильней о радости твердят,И птицы звонче свищут в эти грозы.Борьба за клад всегда таит угрозы:Пираты, скалы, мели, ураганВсе в океане встретит капитан».
Он к двери спальни медленно подходит,За нею скрыт блаженства рай земной…Он от задвижки взора не отводитПреграды между злом и красотой.Почти кощунствует безумец мой:Он начинает небесам молиться,Чтоб помогли они греху свершиться.
Но вдруг молитву дерзкую прервав(В которой он просил благие силыЕму помочь, блаженством увенчав,И чтобы все благополучно было),Опомнился: «Ну как ты глуп, мой милый!Твою мольбу отбросит небо прочь…Нет, не захочет мне оно помочь!
Любовь, Удача — будьте мне богами!Решимость закаляет волю мне…Ведь мысль, не подкрепленная делами,Мелькнув, растает дымкой в тишине.Так тает страха лед в любви огне…Луна зашла, туманы и затменьяПозор мой скроют после наслажденья».
Рукой преступной он рванул замокИ в дверь ногой ударил дерзновенно…Сова близка, голубки сон глубок,Предательством здесь пахнет и изменой!От змей мы удираем прочь мгновенно…Но спит она, и страх неведом ей,Безгрешной жертве яростных страстей.
И, крадучись, он в комнату вступаетИ видит белоснежную постель…Но занавес Лукрецию скрывает.Глаза горят — злодей приметил цель,А сердце, словно в нем бушует хмель,Дает рукам тотчас же приказанье:Снять облако, открыв луны сиянье.
Как огненное солнце иногда,Прорвав туман, нам взоры ослепляет,Так и его глаза, взглянув туда,Где высший свет властительно сияет,То жмурятся, то без конца мигают…Виной тут свет, а может быть, и стыд,Но взор еще ресницами прикрыт.
Томились бы глаза его в темнице.Тогда б они не причинили зла,Тогда бы с мужем счастьем насладитьсяЛукреция невинная могла…Но их в плену недолго держит мгла,И губит взгляд зловещий вожделеньяИ жизнь и счастье ей в одно мгновенье.
Румянец щек над белою рукой…Подушка тоже жаждет поцелуя.И, с двух сторон ее обняв собой,Она в тиши блаженствует, ликуя…Лукреция лежит, не протестуя;Как символ добродетели, онаВо власть глазам бесстыдным отдана.
Как маргаритка на траве в апреле,Над пеленой зеленых покрывалЕе рука откинута с постели:Алмазный пот на белизне сверкал.Но свет в глазах у спящей не играл,И, как цветы, во тьме они дремалиИ утреннего солнца ожидали.
Сплелось с дыханьем золото волос,Так скромность с озорством в плутовке слиты…Ликует жизнь над пеленою слез,Хоть дымкой смерти жизни все обвиты…Но здесь, во сне, все это было скрыто,И здесь, друг к другу злобы не тая,И жизнь и смерть предстали как друзья.
Два полушария слоновой кости,Никем не покоренные миры,Не зная власти никакого гостя,Лишь мужу отдавали все дары…Тарквиний входит вновь в азарт игры:Теперь, как узурпатор разъяренный,Он свергнуть хочет властелина с трона.
Все наблюдая, примечая вмиг,Он вновь и вновь желаньем загорался…Томился тем, что счастья не достиг,Но все-таки покуда не сдавалсяИ с негой бесконечной любовалсяПод нежной кожей жилок синевой,Кораллом губ и шеи белизной.
Как лев играет с жертвою в пустынеИ не спешит терзать добычу он,Так медлит нерешительный Тарквиний,Как будто пыл глазами утолен.Он совершенно, впрочем, не смиренИ вздох желанья подавить не в силах…И снова кровь неистовствует в жилах.
Как яростных наемников ордаЗлодейски грабит мирное селенье,Насилует и губит иногдаДетей и матерей без сожаленья,Так рвется кровь злодея в наступленье,А сердце гул тревоги захлестнул,Оно войска толкает на разгул.
И сердце будит взоры барабаном,А взоры отдают руке приказ,И дерзкая рука за талисманомВ атаку устремляется тотчасНа грудь, открытую для жадных глаз…И кровь ушла сквозь жилки голубые,И побледнели башенки пустые.
Кровь хлынула в таинственный покой,Где госпожа властительная дремлет,Напомнить об осаде роковой:И вот уж сердце тайный страх объемлет,Открыв глаза, она с тревогой внемлет,Встречает, взор беду со всех сторон:Он факелом чадящим ослеплен.
Бывает так, что женщина кошмаромВо тьме ночной от снов пробуждена:Ей призраки почудились, недаромТрепещет от волнения она…О ужас беспредельный! Так полнаЛукреция и страха и печали:Пред ней живые призраки предстали.
Она дрожит, вся с головы до ног,От страха, как подстреленная птица…Видений фантастических потокПред ней в тумане пенится и мчится:Он лишь в уме расстроенном родится!Непослушаньем глаз ум разъярен,И тайный ужас в них вселяет он.
Уже рука на грудь белее снегаЛегла, как разрушительный таран,И сердце, утомленное от бега,Уже на грани гибели от ран…Злодей готовит штурма ураган:Не жалость в нем, а яростное пламя…Прорвался враг, и город взят войсками!
Сперва язык трубою громовойПротивника зовет к переговорам,Но бледный лик над простынь белизнойОтветствует презреньем и укором…Молчит Тарквиний, он не склонен к спорам!Она упорствует: «Как он посмел?И в чем источник этих страшных дел?»
Он отвечает: «Твой румянец алый!Ведь даже лилия пред ним бледнаИ роза от досады запылала…Лишь в нем и заключается вина!Моя душа решимости полнаВзять замок твой! Сама ты виновата,Что предали тебя твои солдаты!
Но ты меня напрасно не кляни:Здесь красота расставила капканы…Тебя во власть мае отдали они,Чтоб мог я наслаждаться невозбранно.Я к цели шел с могуществом титана:Хоть разум вожделенье сжег дотла,Но вновь желанье красота зажгла!
Я знаю, что меня подстерегает,Я знаю, что шипы — защита роз,Что пчелы жалом мед свой охраняют…И без сравнений ясен тут вопрос.Но я горю, я не боюсь угроз.Желанье жжет — подобно всем влюбленным,Оно не повинуется законам!
Я в глубине души уже постигТо зло, тот стыд, ту скорбь, где я виною,Но зов любви всевластен и велик,Желанье к цели ринулось стрелою…Пусть слезы взор мне застилают мглою.Пусть ждут меня презренье и враждаЯ сам стремлюсь туда, где ждет беда!»
И вот уж меч в руках его блистает…Так сокол, совершающий полет,Малютку птичку тенью крыл пугает,И клюв искривленный добычи ждет.Разящий меч Лукрецию гнететОна угроз Тарквиния страшится;Так бубенцом пугает сокол птицу.
«Ты нынче в ночь моею стать должна!Сопротивленье одолеет сила…А нет — убью! Скажу — во время сна,Узнав, что ложе ты с рабом делила.И честь твою с тобою ждет могила!Убив раба, в постель к тебе швырну,Чтоб людям доказать твою вину!
А муж твой будет жить, узнав презренье,Всем светом заклейменный с этих пор…Твоих друзей постигнет униженье,Твоих детей — безвестность и позор,А ты, потомству горестный укор,В поэме будешь на века воспета:И не забудется поэма эта!
Но уступи — и я союзник твой!Ведь тайный грех похож на мысль без дела!И ради цели высшей и благойПроступок мелкий мы свершаем смело.В крупицах яд не гибелен для тела…В искусной смеси он, наоборот,Нередко исцеленье нам дает.
Хоть ради собственных детей и мужаОтдайся мне… Семье не завещайСтыд, коего на свете нету хуже,На отчий край позор не навлекай!Страшнее рабства он, не забывай,Ужаснее уродства от рожденья:Там — грех природы, здесь — грехопаденье!»
И взор смертельный василиска онНа жертву устремил и замолкает…В ней символ благочестья отражен:Она, как бы в пустыне, умоляет,Как лань, которую орел терзает…Но хищник и не слышит этих слов,И он на все от голода готов.
Когда долинам угрожают тучи,Вершины гор в туманной дымке скрыв,Из недр земли взметнется вихрь летучий,И тучи прочь влечет его порыв:Он сдержит ливень, облака разбив…Так голос нежный удержал злодея:Ведь сам Плутон внимал игре Орфея.
Но это лишь игра. Как хищный кот,Он хочет с бедной мышкой порезвиться…Вид жертвы будит в нем водоворотСтрастей, которым не угомониться,Не хочет сердце на мольбу склониться…Ведь даже мрамор рушит ярость гроз,А похоть распаляется от слез.
Ее глаза с печальною мольбоюНа грозные черты устремлены…Ее слова, исполнены тоскою,Текут, очарования полны…Но иногда, — невнятны и темны,Они в смятенье вдруг прервутся сразу,И снова начинать ей надо фразу.
И заклинает вновь его онаЮпитером всесильным, честью, славойИ дружбой, что обетом скреплена,Законами страны, и мыслью здравой,И всей вселенной властью величавой,Чтоб в комнату свою вернулся он,Рассудку, а не страсти покорен!
И говорит: «Такой ценой позорнойЗа хлеб и соль ты другу не платиИ не мути источник благотворный,Не оскверняй священные пути…Лук опусти и жертву отпусти:Стрелку не к чести это дело злоеВ запретный месяц лань разить стрелою!
Мой муж — твой друг! Меня ты пощади!Ты так могуч — уйди, себя спасая.И птицу из сетей освободи!Ведь ты не лжец, зачем же ложь такая?О, если б вздохом сдуть тебя могла я!Не чуждо горе женское мужам:Ужель ты глух к моленьям и слезам?
И стоны, словно волны океана,Бьют прямо в сердце — в скалы и гранит,Его смягчить стараясь неустанно:Волна и камень в капли превратит!О, если ты бронею скал покрыт,То пусть гранит слезами растворится,Пусть жалость вступит в медные бойницы!
Ты, как Тарквиний, мною принят был!Но облик царский предал ты позору…Я умоляю сонмы высших силТебя сурово покарать, как вора!Ведь ты не то, чем кажешься, коль скороТы кажешься не тем, что есть — царем!Царь должен бой, как бог, вести со злом!
Какими в старости блеснешь делами,Когда полна злодействами весна?И, возмущаясь царскими сынами,Что ж может от монарха ждать страна?Запомни — даже подданных винаХранится долго в памяти народа,А деспот царь — неизгладим на годы!
И лишь насильно будешь ты любим,Владык же добрых любят и страшатся…Ты все простишь преступникам любым,Раз мог в злодействах с ними поравняться!Не лучше ль будет с ними не сближаться?Цари — зерцало и наука нам,А мы стремимся подражать царям!
Ужели ты в тенетах вожделенья?Одумайся — ведь ждет тебя позор!Ужель ты зеркало, где отраженьеВ грехах погрязшей власти видит взор?Бесчестным прослывешь ты с этих пор,Позор ты вместо славы избираешь,Развратом имя доброе пятнаешь.
Будь тверд душой! Богами я молю:Пусть сердце чистое уймет желанья…Меч для добра дарован королю,Ты должен в гидре зла убить дыханье!Ты выдержал ли это испытанье,Коль, вслед плетясь, бормочет гнусный Грех,Что ты открыл порочный путь для всех?
Ты содрогнулся бы от мерзкой сцены,Когда другой бы это совершил.Себе прощаем все — вины, измены,Себя карать кому достанет сил?А брата б ты за тот же грех казнил!Тот в мантию порока облачится,Кто на свои злодейства лишь косится!
К тебе, к тебе мольба воздетых рук!Не поддавайся похоти безмерной,Из бездны вознесись в надзвездный круг,Отбросив мысль, исполненную скверны,И пламень мутный усмиришь, наверно…Туман сметая с ослепленных глаз,Ты пощади меня на этот раз!»
«Довольно, — он прервал, — потоки страстиЛишь пуще свирепеют от преград,Задуть свечу у вихря хватит власти,Но с ним пожары яростней горят.Пусть вносят в океан ручьи свой вкладИ пресных вод становится все боле,Но в нем они не убавляют соли».
Она в ответ: «Ты — властный океан,Но в ширь твою безбрежную впадаютБесчестье, похоть, ярость и обман,Они всю кровь владыки оскверняютИ в зло добра громады превращают.Не ты потоки грязи растворил,А захлестнул твои просторы ил.
Ты станешь их рабом, они — царями,Ты канешь вниз, они взметнутся ввысь,Тебя пожрет их яростное пламя,Чьи языки надменно вознеслись.Нет, натиск мелочей разбей, крепись:Кедр не склоняется перед кустами,А душит их могучими корнями.
Восстанье дум подвластных усмири…»«Молчи! — взревел он. — Больше не внимаю!Мне покорись, а нет — тогда смотри!Сопротивленье силой я сломаю!А после сразу же швырну тебя яВ постель, туда, где раб презренный спит,И пусть падут на вас позор и стыд!»
Он смолк и факел погасил ногою:Всегда разврату ненавистен свет,Злодеи дружат с темнотой ночною,Чем гуще тьма, тем жди страшнее бед!Волк разъярен — овце спасенья нет!Ей рот рукой он плотно зажимает,И вопль в устах безгласно замирает.
Волнующейся пеленой бельяОн заглушает жалкие рыданья,Не охлаждает чистых слез струяТарквиния палящее дыханье.Неужто же свершится поруганье?О, если б святость слез ее спасла,Она бы слезы целый век лила!
Утраченное жизни ей дороже,А он и рад бы все отдать назад…Покоя не нашел злодей на ложе,За миг блаженства мстит нам долгий ад!Оцепенелые желанья спят,Ограблена Невинность беспощадно,Но нищ и чести похититель жадный.
От крови пьяный ястреб, сытый пес,Утратив нюх и быстроту движенья,На землю бросит жертву ту, что несВ когтях, в зубах, дрожа от наслажденья.Вот так бредет Тарквиний в пресыщенье…Вкус, насладившись и уже без сил,Всю волю к обладанью поглотил.
Греховной бездны этой пониманьеВ каких глубинах мысли ты найдешь?Уснет в блевоте пьяное Желанье,И нет в нем покаянья ни на грош.Бушующую Похоть не уймешь!Она, как в скачке, рьяно к цели рветсяИ лишь в бессилье клячей поплетется.
Но бледность впалых щек, и хмурый взгляд,И сонные глаза, и шаг усталыйВсе это значит, что бредет назадЖеланье, что все ставки проиграло.В пылу оно с Пощадой в бой вступало,Но плоти яростный порыв поник,И просит сам пощады бунтовщик.
Так было ныне и с владыкой Рима,Кто предавался пламенным мечтам:Он приговор себе неотвратимыйСам произнес: бесчестье, вечный срам!Низвергнут в прах души прекрасный храм…В развалинах толпа забот собралась,Им любопытно, что с душою сталось.
Она в ответ им: «Мой народ восстал,Мятеж разрушил здание святыни,Сиявший свет бессмертья отблистал,Я в рабство смерти отдана отнынеИ жизнь свою должна влачить в унынье!»Все бедствия предвидела она.Но власть над ними ей не суждена.
Так размышляя, он во тьме крадетсяПобедный пленник, приз свой потеряв…Неисцелимой рана остается!А жертва, что он бросил, истерзав,Лежит в слезах, лишенная всех прав…Он ей оставил сладострастья бремя,Сам ощущая гнет вины все время.
Он прочь, как вороватый пес, бредет,Она, как в чаще лань, изнемогает,Он свой поступок и себя клянет,Она в тоске ногтями грудь терзает,Он, весь от страха потный, уползает,Она осталась, проклиная ночь,Он, свой восторг кляня, уходит прочь.
Уходит он, сторонник веры новой,Она одна — надежды больше нет,Он жаждет, чтоб рассвет блеснул багровый,Она — чтобы померк навеки свет.«День озарит всю глубь полночных бед, —Она твердит, — невмочь глазам правдивымСкрывать позор свой под обманом лживым.
Мне кажется теперь, что каждый взглядУвидит то, что вы уже видали…Пусть будет взор мой долгой тьмой объят,Чтоб о грехе глаза не рассказали.В слезах вину возможно скрыть едва ли,И на щеках, как влага гложет медь,Неизгладимо будет стыд гореть».
Она покой и отдых отвергаетИ просит взор глаза во тьму замкнуть,Бьет в грудь себя, и сердце пробуждает,И просит вырваться оттоль и — в путь,Чтоб к чистоте в иной груди прильнуть.А далее в неистовой печалиТакие речи к Ночи прозвучали:
«Ты образ ада, Ночь, убийца снов!Позора летописец равнодушный!Арена для трагедий и грехов!Их в темноте сокрывший, Хаос душный!Слепая сводня! Зла слуга послушный!Пещера, где таится смерти тлен!Сообщница насилий и измен!
Ты, Ночь туманная, мне ненавистна!В грехе моем виню тебя одну.Зарю окутай пеленою мглистой,С полетом времени начни войну!А если ты позволишь в вышинуПодняться солнцу, сразу облакамиЗатми зловеще золо