4
Прости меня, Маша, еще незнакомая Маша,за то, что планета тогда не была еще наша,
А Маркес невидимый вместе со мною и Дорой
нас, как заговорщик, привел в Барранкилью, в которойкогда-то бродил он, и матерью, да и отцом позабыто,лишь с дедом, любившим внучонка-драчонка Габито.И там в Барранкилье — не меньше чем полнаселения —все наперебой представлялись как родичи гения,и вместе с текилой лились их безудержные воспоминания,но маркесомания все же была веселей, чем занудная марксомания.Какой удивительный это народ — барранкильцы,волшебника слова родильцы, поильцы, кормильцы.И как достижения местные супервершинныерешили они показать мне бои петушиные!
И в селение Бокильяты пришла, моя богиня.Кто хозяева? Шпана исброд воров, достойных рей.
Петухов они шпыняют,чтоб клевались поострей.Зрители и самидергают носами,будто стали клонами,будто бы подклевывают.И красотки с веерамив бешеном озвереваньираздувают ноздреньки —тянет их на остренькое!
Не только поэтов из-за стихов,не только женщин из-за духови бабников из-за хвастливых грехов,не только политиков самых верхови миллионеров из-за вороховбумажек по имени деньги,захватанных, словно девки, —люди стравливают и петухов!
Петухи такие красивые —это вам не мерины сивые!Это, им подражая, древние грекивоздвигали на шлемах железные гребни.Мне казалось всегда, что вот-вот зазвенят петушиные шпоры,как звенели в Булонском лесу на ботфортах у вас, мушкетеры.
Что с тобой сегодня? — шок,Петя-Петя, петушок,золотой гребешок,шелкова бородушка,масляна головушка.Ты с малюткой братцем росв личненьком яичикеи не видел ты угрозпосле в его личике.Для того ли родились,для того ли вылупились,чтобы после подрались,обозлели, вылюбились?Где же братский поцелуй?Обнимитесь крыльями.«Клюй! Клюй! Клюй! Клюй!» —призывают рыльями.Так вот стравливала насхищными голосьями
свора, ставившая набрата мне — Иосифа[5].Кто подсказчик лживый, кто?Но по Божьей милостия еще надеюсь, чтов небесах помиримся.Все исчезнут войны вмиг,жизнь другой окажется,
если в нас умрут самихлживые подсказчики.И не вспомнить нам теперь ли,как друг друга не терпелиБунин с Мережковским,Есенин с Маяковским.Разве мал им космос?!
Не за чей-то поцелуй —славу, чек от Нобеляпод базарное «Клюй! Клюй!»скольких поугробили.Столько войн и революцийнас, как в ступе, потолкли,ну а люди все клюются,на подначки поддаютсяи врагами остаются,будто дурни-петухи,стравливаемыеи не выздоравливаемые.Демократий всех машины,приглядишься, — петушины,и политиков наскокидруг на друга так жестоки,
и привычно им, как плюнуть,компроматом насмерть клюнуть.И куда ни убежим,везде диктаторский режимпоказушного мужчинства,распушинства, петушинства.Приспустите гребешки,пети-пети, петушки…
В Барранкилье ночь тиха.Дора, в крови выкупанного,раненого петухаза сережки выкупила.
5
И Дора долго не могла уснуть:«Какая твоя родина — Россия?» —«Да, как Макондо, лишь побольше чуть…» —«А люди?» — «Есть и добрые, и злые…» —«Еухенио, но ведь Макондо нет.Его придумал барранкильец Габо». —
«Но если и придумал, то не слабо,и написал он в нем весь белый свет.В нем, как в Макондо, столько бедных, пьющих.Mне кажется в тоске от нищеты,что и Россию написали Пушкин,Толстой и Чехов, Гоголь». — «Ну а ты?»
Я промолчал. Тогда она спросила:«А правда ли, что Маркес был в России?» — и спас меня мой собственный рассказ в полночной мгле, при свете ее глаз:
«Когда приехал к нам в Россию Маркес,его я в Переделкино повез —он был колючим по-левацки малость,но я не видел в том больших угроз —ведь все-таки в стране картелей рос,и все, кто жили под «Юнайтед фрут»,те знали, как наручники их трут.
Я предложил заехать на могилук Борису Леонидовичу. Гостьсначала промолчал и через силусказал, скрывая неприязнь – не злость,что не случайно Пастернак был признанобрадованным империализмом, —
так ждавшим эту сахарную кость —что шум вокруг поэта был позорен —как он себя использовать позволил?
Был Маркес мой любимец, а не идол,и Пастернака я ему не выдал:«Но он не прятал «Доктора Живаго».Он знал, что «корень красоты – отвага».Он против игр циничных, лживых правиллюбовь над всей политикой поставил.Неужто вам всех высших чувств на светеважней монтекки или капулетти?Он разве начал сам скандал с романом?Им бить друг друга стали в рвенье рьяномкапитализм с феодализмом русским,а Пастернака позвоночник хрустнул…Нет гениев, что все-таки остались,использовать которых не пытались.Но это не вина людей, а драма…
Мы завернем к могиле, или прямо?»
«На кладбище», – сказал, подумав, Маркес, —замолк в нем журналист. Проснулся мастер.Так бережно он шел, войдя на кладбище,как будто под ногами были клавиши.Когда-то мой отец мне говорил:«Запоминай, но не играя в судьи,как люди ходят около могил,и это тебе скажет, что за люди».О золотую краску руки выпачкав,шел романист-Мидас, почти на цыпочках.Фантазия искусства больше истиныи страны те, которые написаныпером рассвобожденной гениальности,реальней, может быть, самой реальности.Шел Маркес. Он тихохонько высмаркивался.Вгляделся в нежный профиль неспроста,и еле шевельнулись губы Маркеса:«Какая на могиле чистота…»
6
Когда-то меня еле выпустилина первый опасный выпас вдали,где чуждые нам крокодилыи крокодилицы,как в школе мы все проходили,советских людей ловцы,а их любимое кушанье —все ученики непослушныеи те, кто плохие пловцы.
И Доре сказал я на случай:«Не смейся – внимательно слушай.Найдя фотографии голыесовграждан и иностранок,на Красной площади головыим рубят всем спозаранок.А если случится, что где-тонайдут с иностранками нас,то, если мы и не раздеты,кастрируют всех напоказ!»
И Дора, само простодушье,как будто ее что-то душит,воскликнула: «Ты мне как брат.Ну как им такое не стыдно!Ведь вместе и слышать обиднодва слова «поэт» и «кастрат».
Конечно, не в данной пародиия это ей все изложил,но и в ностальгии по Родинестрашок унизительный жил.
Я недооценивал Дору,принявшую это всерьез,и было в ней столько задору,внушившего дрожь репортеру,к нам сунувшему свой нос,а с носом и скользкий вопрос.Он пленку сам выдрал из «Никона»,и жалкая морда захныкала,а Дора совсем не со зла,но так, что он стал как тухленький,удар, куда надо, туфелькойпреостренькой нанесла.Она объективы расквашивала.Пунктир путешествия нашегобыл, будто зигзагистый риск,усеян отелей наклейкамии «хассенблатами», «лейками»,разгвазданными ею вдрызг.Все это ей будет засчитываться —поэзии русской защитнице.Не предугадать ей самой,что станет она фотографом,самою судьбою отобраннымиз фотографируемой!
А вызванный полицейский,сначала в нее полуцелясь,стрелять не набрался сил —на танго ее пригласил.О, как они в танго кружились!Он, по-буйволиному жилясь,ее, как лиану, сгибал,и звезды на небе крошились,летя серпантином на бал.И пели мальцы голоштанно,и пальма навеселесчастливо звенела, как штанга,дрожа от ударов Пеле,под танго, под танго, под танго,морщинистая, как Ванга,все видя без глаз на земле,нас всех – от Байкала до Ганга,не видя лишь призрака танкапод Прагой в предутренней мгле.
Но есть прорицательниц ясностьлишь в любящих. Только онипредвидят любимым опасность,припрятанную в тени.И даже за шуткой моею,мной сказанной на ходу,а как – я понять не сумею,она уловила беду.Откуда на Амазонкетакие берутся девчонки,что могут и туфлей прелестнов определенное местоумеючи засадить,а после с ними полициятанцует танго в Летиции,не посадив за садизм!
Но парням из Корпуса мира,приплывшим сюда на плоту,пройти моей Доры мимобыло невмоготу.
Один хвастуном был могутным,уж круче и некуда – крут.Представился мне Воннегутом,сказав мне, что папа – Курт.Но к этому, словно ко вздору,отнесся я потому,что так он глядел на Дору,как будто она без спорупринадлежала ему.И я засмеялся: «Брось, парень.Да это почти все равночто будто бы я и Гагарин,и сын его очень давно».
Добавил потом к разговору,уже неприкрыто зловещ:«Послушай, оставь мою Дору».А он: «Что, она твоя вещь?!»
По пьянке, насквозь протекилясь,мы вмиг в обоюдном рывке
сцепились и покатилиськ пираньям в зубенки – к реке.Конечно, всемирное братствои «Интернационал»,но все же за женщину драться —великий церемониал.Нас так вдохновляла текила,но Дора, гневна и бодра,помоями нас окатилаиз дружественного ведра.Допрежь чем кормить до отвала,стуча по башкам кулаком,потом она нас отмывалапочти что крутым кипятком.Мы мирные стали такие,что каждая наша странагордиться могла, и к текилеприбегнули вновь, не спьяна.Порывшись в помятом карманена выпрямившейся груди,он гордо, по-американьидостал driver’s license, ID[6].
Там было действительно: «Марк Воннегут».«А я его сын. Воннегуты не лгут».
И мы обнялись да и чокнулись звонко,и Эльбою стала для нас Амазонка!
Великая Дора Франко —не женщина, а самобранка.А если идет перебранка,нам нужно таких, а не цац.Между сцепившимися,крови еще не напившимися,между дерущимися,к власти по трупам рвущимисяпустите по коридоруживою оливой Дору,не дав разгореться раздору,пусть вырвет все пленки к позорупристыженных папарацц!
7