Вторая
Si tu,si tu,si tu t’imagines…
Raymond QueneauЛюблю,люблю,люблю эту пору,когда и весна впереди еще вся,и бурную воду, и первую флору,как будто потягивающуюся.Зеленая дымка,летучая прядка,эгейские лужи, истома полей…Однабеда,что все это кратко,но дальше не хуже, а только милей.Сирень,свирель,сосна каравелья,засилье веселья, трезвон комарья,и прелесть бесцелья,и сладость безделья,и хмель без похмелья, и ты без белья!А позднее лето,а колкие травы,а нервного неба лазурная резь,настой исключительно сладкой отравы,блаженный, пока он не кончится весь.
А там,а там —чудесная осень,хоть мы и не просим, не спросим о том,своим безволосьем,своим бесколосьемона создает утешительный фон:в сравнении с этим свистящим простором,растянутым мором, сводящим с ума,любой перед собственным мысленным взоромглядит командором.А там и зима.
А что?Люблю,люблю эту зиму,глухую низину, ледовую дзынь,заката стаккато,рассвета резину,и запах бензина, и путь в магазин,сугробов картузы, сосулек диезы,коньки-ледорезы, завьюженный тракт,и сладость работы,и роскошь аскезы —тут нет катахрезы, всё именно так.
А там, а там —и старость по ходу,счастливую коду сулящий покой,когда уже любишь любую погоду —ведь может назавтра не быть никакой;небесные краски, нездешние дали,любви цинандали, мечты эскимо,где всё, что мы ждали, чего недодали,о чем не гадали, нам дастся само.
А нет —так нет,и даже не надо.Не хочет парада усталый боец.Какая услада, какая отрада,какая награда уснуть наконец,допить свою долю из праздничной чаши,раскрасить покраше последние дни —и больше не помнить всей этой параши,всей этой какаши,всей этой хуйни.
Третья
Сначала он чувствует радость, почти азарт,Заметив ее уменье читать подтекст:Догадаться, что он хотел сказать,Приготовить, что он хотел поесть.Потом предсказанье мыслей, шагов, манерПриобретает характер дурного сна.Он начинает: «Не уехать ли, например…»– В Штаты! – заканчивает она.«Да ладно, – думает он. – Я сам простоват.На морде написано, в воздухе разлито…» —Но начинает несколько остывать:Она о нем знает уже и то,Чего он не рассказал бы даже себе.Это уж слишком. Есть тайны, как ни люби.Сначала он в ужасе думает: ФСБ.Но потом догадывается: USB.
Сначала он сам посмеивается. ПотомНачинает всерьез закусывать удила:Писали же, что возможно таким путем —Биохимия, все дела.Нельзя сливаться. Душа у него своя.Вот ведьма, думает он. Вот черт.И поскольку она ему уже подсказывает слова,Он отворачивается.И закрывает порт.
Сначала, правда, они еще спят вдвоем.Но каждая стычка выглядит рубежом.Вдобавок, пытаясь задуматься о своем,Он ощущает себя, как нищий, во всем чужом.Разгорается осень. Является первый снег.Приворота нет, сокурсники всё плетут.В конце концов, USB – это прошлый век.Bluetooth, догадывается он. Bluetooth.
Раз имущества нету – нечего и делить.При выборе «ложись или откажись»Он объявляет ей alt – ctrl – delete,Едет в Штаты и начинает новую жизнь.
Теперь во Фриско он плачет по вечерам,От собственных писем прыгает до небес,На работе – скандалы, в комнате – тарарам,На исходе месяца – ПМС.Дневная хмарь размывает ночную тьму.Он думает, прижимая стакан к челу,Что не он подключился к ней, не она к нему,А оба они страшно сказать к чему.Вся вселенная дышит такой тоской,Потому что планеты, звезды, материки,Гад морской, вал морской и песок морской —Несчастные неблагодарные дураки.Звездный, слезный, синий вечерний мир,Мокрый, тихий, пустой причал.Все живое для связи погружено в эфир,Не все замечают, что этот эфир – печаль.Океан, вздыхающий между строк,Нашептывает: «Бай-бай».Продвинутый пользователь стесняется слова «Бог».– Wi-Fi, – думает он.– Wi-Fi.
Четвертая
Отними у слепого старца собаку-поводыря,У последнего переулка – свет последнего фонаря,Отними у последних последнее, попросту говоря,Ни мольбы не слушая, ни обета,У окруженного капитана – его маневр,У прожженного графомана – его шедевр,И тогда, может быть, мы не будем больше терпетьВсе это.
Если хочешь нового мира, отважной большой семьи,Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,Отмени снисхождение, вычти семь из семи,Отними (была такая конфета)У отшельников – их актинии, у монахов – их ектеньи,Отними у них то, за что так цепляются все они,Чтобы только и дальше терпетьВсе это.
Как-то много стало всего – не видать основ.Все вцепились в своих домашних, волов, ослов,Подставляют гузно и терпят дружно,Как писала одна из этого кругаценительниц навьих чар:
«Отними и ребенка, и друга,и таинственный песенный дар», —Что исполнилось даже полней, чем нужно.
С этой просьбой нет проволочек: скупой уютОтбирают куда охотнее, чем дают,Но в конце туннеля, в конце ли света —В городе разоренном вербуют девок для комполка,Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,И все продолжают терпетьВсе это.
Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,Отмудохан дедами по самое не могу,Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,Мог сказать старшине палаты: подите вы, мол, —Но когда к нему, полутрупу, направились два дедаИ сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, —Чего б вы думали, встал и вымыл.
Неужели, когда уже отняты суть и честь,И осталась лишь дребезжащая, словно жесть,Сухая, как корка, стертая, как монета,Вот эта жизнь, безропотна и длинна, —Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,Чтобы все они перестали терпетьВсе это?
Пятая
Приговоренные к смерти, толстые он и она,Совокупляются, черти, после бутылки вина.
Чтобы потешить расстрельную братию,Всю корпорацию их носфератиюВ этот разок!Чтобы не скучно смотреть надзирателюБыло в глазок.
Приговоренные к смерти, не изменяясь в лице,В давке стоят на концерте, в пробке стоят на кольце,Зная, что участь любого творения —Смертная казнь через всех растворениеВ общей гнильце,Через паденье коня, аэробуса,Через укус крокодилуса, клопуса,Мухи цеце,Через крушение слуха и голоса,Через лишение духа и волоса,Фаллоса, логоса, эроса, локуса,Да и танатоса в самом конце.
Приговоренные к смерти спорят о завтрашнем дне.Тоже, эксперт на эксперте! Он вас застанет на дне!
Приговоренные к смерти преследуютВас и меня.Приговоренные к смерти обедают,Приговоренные к смерти не ведаютЧаса и дня.
О, как друг друга они отоваривают —в кровь, в кость, вкривь, вкось,К смерти друг друга они приговариваюти приговаривают: «Небось!»
Как я порою люблю человечество —Страшно сказать.Не за казачество, не за купечество,Не за понятия «Бог» и «Отечество»,Но за какое-то, блядь, молодечество,Еб твою мать.
Шестая
Перед каждой весной с пестротой ее витражовой,Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовойИ в начале осеннего дня с тревожной его изжогой,Да чего там – в начале каждого дняЯ себя чувствую словно в конце болезни тяжелой,В которой ни шанса не было у меня.
Мне хочется отдышаться.В ушах невнятная болтовня.Ни шанса, я говорю, ни шанса.Максимум полтора.В воздухе за окном тревога и сладость.Покачиваясь, вышагиваю по двору.Я чувствую жадность.За ней я чувствую слабость.Я чувствую силу, которую завтра я наберу.
Воздух волен.Статус неопределен.Чем я был болен?Должно быть, небытием.
Прошлое помнится как из книжки.Последние дни – вообще провал.Встречные без особой любви говорят мне: «Ишь ты».Лучше бы я, вероятно, не выживал.Не то что я лишний.Не то чтобы злобой личнойТомился тот, а тайной виной – иной:Так было логичней.Так было бы элегичней.Теперь вообще непонятно, как быть со мной.
И я сам это знаю, гуляя туда-обратно,По мокрому снегу тропу себе проложив.Когда бы я умер, было бы все понятно.Все карты путает то, что я еще жив.Я чувствую это, как будто вошел без стукаТуда, где не то что целуются – эка штука! —Но просто идет чужой разговор чужих;И легкая скука,Едва приметная скукаВползает в меня и мухой во мне жужжит.Весенний вечер.Свеченье, виолончель.Я буду вечен.Осталось понять, зачем.
Закат над квадратом моим дворовым.Розовость переливается в рыжину.Мне сладко, стыдно.Я жаден, разочарован.Мне несколько скучно.Со всем этим я живу.
Седьмая