II
По ночам, работая усердно,Я писал о радости земной,Женщину возлюбленную к сердцуПрижимая левою рукой.
И как будто рукоять кинжала,Чтоб была упругою строка,Карандаш отточенный сжималаКрепко моя правая рука.
Но в разгар мучительной работы,Оборвав связующую нить,Кто-то стал в железные воротаКулаками громко колотить.
Подошел к окну я, чертыхаясь,И увидел полный двор папах,Что сгрудились, без толку толкаясь,Точно овцы где-нибудь в горах.
Мотоциклы их и лимузиныФыркали, как будто скакуны.Я подумал: веские причиныУ гостей полночных быть должны.
Колокольчик медный надрывалсяНад входною дверью, бил в набат,Мол, давай, цадинец, просыпайсяДа буди скорее Патимат.
Что ж, прощай, любимая работа,После твои главы завершу…А сейчас открою я воротаИ гостей незваных приглашу.
Патимат, на поздний час не сетуй,Лучше стол проворнее накрой.И в поэме будущей за этоЯ хвалу воздам тебе с лихвой.
Заскрипела дверь, и гости разомЗашумели:— Здравствуй, депутат!—Не видал я раньше их ни разу,Но знакомству новому был рад.
Притащил один из них барашка,А другой бутылки с коньяком,Из которых каждая вальяжноДорогим гордилась ярлыком.
Походя мне гости сообщили,Что, увидев свет в моем окне,Все без исключения решилиЗаглянуть на час-другой ко мне.
И, забывши даже извиниться,С пьяным любопытством в тот же мигСтали в моих рукописях рытьсяИ листать страницы редких книг.
А один из них сказал небрежно:— Ты писал, наверное, стихи.Впрочем, не читаю я, конечно,Никогда подобной чепухи.
А другой спросил:— Скажи, приятель,—Потрясая книжицей моей,—Много ли за это дело платятЧестно заработанных рублей?
— Да не так уж много, — я ответил,—Книга-то ведь пишется года…И тогда заметил важно третий:— Значит, писанина — ерунда.
Подмигнул четвертый сокровенноИ меня похлопал по плечу:— Я тебя, Гамзатов, непременноВзять в свою компанию хочу.
Не стерпев такого панибратства,Крикнул я:— Да кто вы сами есть?И ответил первый:— Тунеядство.Воровство, — второй. А третий — Лесть.
Этот вот — Стяжательство, тот — Жадность.Клевета с Развратом — там, в углу.Чинопочитание. Продажность.И, конечно, Пьянство на полу.
— Я — Торговля, — хрюкнул самый тучный.— Зависть, — самый тощий прошипел.— Я — Война, — похвастался могучийИ на всех с презреньем поглядел.
Кулаком я по столу ударил:— Нет, вы не приятели мои,Жалкие подобья жалких тварей —Курицы, гадюки и свиньи.
Убирайтесь все, пока не поздно,За одну секунду скройтесь с глаз.А не то возьму отцовский посохИ огрею каждого из вас.
— Погоди, Гамзатов, кипятиться.Ходят слухи, что ты вызван в суд.Так запомни: курица не птицаИ годится разве что на суп.
Мы тебе пока не угрожаем,Просто продолжаем разговор.Ты народом нашим уважаем,Только знай, поэт — не прокурор.
Если ты посмеешь ненарокомНас в суде позором заклеймить,То уже навряд ли сможешь к срокуНовую поэму завершить.
Все найдется: речка, и опушка,И закат кровавый, как в кино…И хотя, конечно, ты не Пушкин,Мы не промахнемся все равно.
Наша пуля знает свое дело,Ей невыносима тишина.Не она ль над Байроном свистела?..Лорку расстреляла ль не она?..
У нее и взор, и нрав бесовский,Лишь бы отыскался пистолет…Лермонтов, Махмуд и Маяковский —В этом списке многих еще нет.
Но не только пуля нам покорна,Есть огонь (он даже пострашней) —Жалами смертельными проворноЛижет он ладони площадей.
Для него расправа не проблема.Пылкости ему не занимать.Корчится роман, трещит поэма,В пепел превращается тетрадь.
Нервы раскаляются, как струны.Пот кипящий катится со щек…Жанна д'Арк, Хочбар, Джордано Бруно —В этом списке многих нет еще.
Наша цель оправдывает средства,Будь то яд иль нож из-за угла.Их благоприятное соседствоДополняет швейная игла.
Та, что рот Анхил Марин прекраснойНамертво зашила до крови,Чтоб она не пела ежечасноО желанной воле и любви.
Издавна опасно быть поэтом,Потому даем тебе совет —Помолчи! Поскольку в мире этомНеподкупных судей больше нет.
Взятки гладки — знают даже дети,Мы еще посмотрим, кто кого……Ничего я хамам не ответил,Выгнав их из дома своего.
III
А судьи кто?.. Вопрос извечныйТерзает многие умы.Но все-таки еще не вечер,И, слава Богу, живы мы.
Ах, эти сложные вопросы —На них всегда ответов тьма.Стучат вагонные колесаИ сводят путников с ума.
Но мир наш исстари вращаютНевидимые жерноваИ, как зерно, перетираютПоступки, чувства и слова.
Так встаньте!.. Суд идет! Он тожеНапоминает колесо,Что катится по бездорожьюТысячелетий и часов.
Куда? Зачем? К какой вершинеЗа поворотом поворотНеутомимая машинаПо краю пропасти ползет?
Но там — вверху, за облаками,У родникового ручьяНе в кресле, а на грубом камнеСидит верховный судия.
Он молотком ударит мерноТри раза по оси земной,И этот звук одновременноУслышат мертвый и живой.
И в Хиросиме, и в ХатыниОткликнутся колокола,И опадет цветок полыни,И станет деревом зола.
И, опершись на древний посох,Верховный скажет судия:— От имени седых утесовСудить уполномочен я.
От имени бессменных елей,Что охраняют Мавзолей,Младенцев, спящих в колыбелях,И всех на свете матерей.
От имени берез плакучихУ братских горестных могилИ кедров, чью большую участьЧиновник маленький решил.
От имени Цада, чьи крышиСверкают звездною росой,И Ленинграда, и ПарижаС их совершенной красотой.
От имени руин костлявыхВсех изувеченных жилищ,И Бухенвальда, и Дахау,Застенков, яров, пепелищ.
От имени всех поколений,Уставших от обид и бед,Я предъявляю обвиненьеВсем тем, кому прощенья нет.
Пусть их ряды необозримы.Пускай им имя легион.Но есть скамья для подсудимыхИ для преступников закон.
Сидят они, клыки оскаливИ когти пряча в рукавах,Бритоголовые канальиС клеймом невидимым на лбах.
Всю мерзость жизни воплощая,Они не ведают стыда,Но втайне все же уповаютНа милосердие суда.
Сидят смиреннее овечек,Уже раскаявшись почти.Но злоба их нечеловечьяБурлит у каждого в груди.
Как червь, что точит древо жизни,Как яд, что проникает в кровь,Их отравляющая лживость,Их фарисейская любовь.
Сидят с оцепеневшим взором,Что устремлен издалекаНа судей и на прокурора,Как будто лезвие штыка.
И всех свидетелей приметыФиксируют до мелочей,Пока есть малый шанс, что этаИгра закончится ничьей.
И обвинительные речиЗубрят усердно, как стишки,Хотя на них ответить нечем,Поскольку руки коротки.
Но ухмыляются украдкой,Еще надеясь на реванш,Свои звериные повадки,Как чемоданы, сдав в багаж.
И уповают, как на чудо,Что их освободить должноНа путчи новые и смуты,Хоть поезд их ушел давно.
Встать! Суд идет! И невозможноЕго уже остановить,Как невозможно правду с ложьюИ жизнь со смертью примирить.
Он соблюдает повсеместноВерховной совести закон.Он выше пика Эвереста,Кумари непорочней он.
Ему знаком язык природы:Гор, океанов и лесов.Он набирает обороты,Как вечной жизни колесо.
Ему сродни людские страсти,И пенье птиц, и шум дождя.Он устремлен все время к счастью,Как будто к матери — дитя.
Его серьезные урокиЗапомнятся не без труда,Ведь даже гениям порокиОн не прощает никогда.
Но аду атомной пустыниПротивопоставляет жизнь,И приговор его отнынеОбжалованию не подлежит.
IV