— Мне кажется, Сократ, — сказал Хармид, — что ты молвил правду.
— Итак, Хармид, — сказал я, — если ты вновь как следует вдумаешься в сказанное, бросив взгляд на самого себя, и представишь себе, каким именно делает тебя свойственная тебе рассудительность, то, взвесив все это, ты сможешь смело и точно определить, что же она собой представляет.
А он, чуть-чуть помедлив, а затем вполне мужественно оценив себя, молвил:
— Теперь мне кажется, что рассудительность делает человека стыдливым и скромным и что она то же самое, что стыдливость.
— Пойдем дальше, — сказал я. — Ведь перед этим ты согласился, что рассудительность — это нечто прекрасное?
— Конечно, — отвечал он.
— Но разве люди рассудительные — это одновременно не хорошие люди?
— Да, хорошие.
— А разве может быть хорошим то, что не делает людей хорошими?
— Конечно, нет.
— Следовательно, рассудительность — это не только прекрасная, но и благая вещь.
— Мне кажется, это так.
— Что ж, — продолжал я, — веришь ли ты, будто Гомер удачно изрек эти слова:
Не подобает тому, кто в нужде, быть стыдливым[20].
— Верю.
— Похоже, следовательно, что стыдливость — это благо и одновременно не благо?
— Да, очевидно.
— Но ведь рассудительность — это благо, если она делает хорошими, а не плохими тех, кому она присуща.
— Да, мне кажется, дело обстоит именно так, как ты говоришь.
— Значит, рассудительность — это не стыдливость, коль скоро она — благо, стыдливость же оказывается не более благом, чем злом.
— Мне, Сократ, — возразил он, — представляется все это верно сказанным. Однако как бы ты отнесся к такому мнению о рассудительности: только что я вспомнил, что слыхал от кого-то, будто рассудительность — это <умение> «заниматься своим»[21]. Посмотри же, правильным ли тебе покажется изречение того, кто это сказал.
А я на это:
— Ах ты, плут! Ведь ты слыхал это от нашего Крития или кого-то другого из мудрецов!
— Видно, — вмешался Критий, — это чьи-то чужие слова: я их не произносил.
— Но, мой Сократ, — возразил на это Хармид, — какая разница, от кого я это слыхал?
— Никакой, — отвечал я. — Во всяком случае, рассмотреть надлежит не кто это сказал, но истинны эти слова или нет.
— Это ты правильно говоришь, — молвил он.
— Клянусь Зевсом! — воскликнул тут я. — Будет удивительно, если мы здесь к чему-то придем: ведь слова эти напоминают загадку.
— Почему же? — спросил он.
— Да потому, что тот, кто сказал, будто рассудительность — это умение «заниматься своим», подразумевал не то, что произнес вслух. Или, по-твоему, когда учитель грамматики пишет либо читает, он ничем не занимается?
— Нет, я думаю, наоборот, что он занимается чем-то, — отвечал Хармид.
— Так что же, тебе кажется, будто учитель грамматики пишет и читает лишь свое имя и лишь этому учит вас, мальчиков, или вы точно так же писали имена своих врагов, как и свои собственные и своих друзей?
— Точно так же.
— Значит, занимаясь этим, вы делали много лишнего и не проявляли рассудительности?
— Вовсе нет.
— Но ведь вы занимались вовсе не «своим», если только читать и писать означает заниматься.
— Ничего иного это не означает.
— А лечить, мой друг, строить дома, ткать или вообще создавать с помощью какого-либо искусства любые произведения этого искусства означает, по-твоему, чем-то заниматься?
— Несомненно.
— Но как тебе кажется, — спросил я, — правильно ли, если государство управляется законом, повелевающим каждому самому ткать и стирать себе плащ, тачать сапоги, и подобным же образом выделывать фляги, скребки и всю прочую утварь, а за чужие вещи не браться, но каждому производить и изготовлять только свое?
— Нет, мне не кажется это правильным.
— Однако, — продолжал я, — если бы государство это жило рассудительно, оно жило бы правильно?
— Как же иначе? — отвечал он.
— Следовательно, — заключил я, — заниматься такими делами и подобным образом делать свое не означает быть рассудительным.
— По-видимому, не означает.
— Следовательно, как я и утверждал недавно, похоже, что загадками говорил сказавший, будто рассудительность — это умение «заниматься своим»: ведь не был же он настолько прост. Или, быть может, Хармид, ты слыхал это от какого-нибудь дурачка?
— Вовсе нет, — отвечал он, — ведь человек этот казался весьма даже мудрым.
— Тогда, как мне думается, он скорее всего загадал загадку, поскольку трудно ведь догадаться, что это значит — «заниматься своим».
— Может быть, — отозвался Хармид.
— Что же это, однако, значило бы — «заниматься своим»? Ты не мог бы сказать?
— Нет, клянусь Зевсом, я этого не знаю! Но, быть может, ничто не мешает такому предположению: тот, кто это сказал, и сам не знает, что он имел в виду.
И говоря это, он с усмешкой оглянулся на Крития. Что до Крития, то давно уже было видно, как он раздражен и как жаждет показать себя перед Хармидом и всеми остальными присутствующими. И раньше-то он едва сдерживался, а тут совсем потерял над собою власть. Мне кажется, скорее всего я был прав, когда предположил, что именно от Крития слышал Хармид это объяснение рассудительности. А Хармид, не желая сам объяснить это, но стремясь услышать ответ от Крития, старался его подзадорить, делая вид, что тот опровергнут; Критий же этого не стерпел, и мне показалось, что он гневается на Хармида, как обычно гневается поэт на актера, скверно истолковавшего его сочинение. Пристально посмотрев на Хармида, он бросил:
— Ты так считаешь, Хармид? Значит, если ты не уразумел мысли того, кто сказал, что рассудительность — это умение «заниматься своим», то он и сам этого не разумеет?
— Но, достойнейший мой Критий, — вмешался я, — нет ничего удивительного, если в своем возрасте он этого не разумеет; тебе же подобает это знать и по возрасту, и потому, что ты его воспитатель. Если ты согласен, что рассудительность — именно то, о чем говорит Хармид, и принимаешь такое объяснение, я с гораздо большим удовольствием рассмотрю с тобою, правильно ли это сказано или нет.
— Но я полностью согласен и принимаю его объяснение, — сказал Критий.
— И прекрасно делаешь, — подтвердил я. — Скажи же мне: согласен ли ты с тем, что я сейчас спрашивал о мастерах, а именно что все они делают нечто?
— Да, согласен.
— И тебе кажется, что они делают только свое дело или также и чужие дела?
— И чужие также.
— Значит, рассудительными бывают не только те, кто делают лишь свои дела?
— Почему бы и нет? — отвечал Критий.
— Я тоже так думаю, — сказал я. — Но смотри, чтобы это не задело того, кто, предположив, что рассудительность — это умение «заниматься своим», позже, ничтоже сумняшеся, признает, что могут быть рассудительными и те, кто занимаются чужими делами!
— Как это? — возразил он. — Признав, что рассудительными бывают люди, делающие чужие дела, я признал, будто ими бывают и те, кто занимаются чужими делами?!
— Скажи мне, — возразил я, — разве не одно и то же ты называешь словами «делать» и «заниматься»?[22]
— Нет, не одно и то же, — отвечал он. — Да и «трудиться» не означает «делать»[23]. Я перенял это у Гесиода, сказавшего, что никакой труд не может считаться зазорным[24]. Или, думаешь ты, если бы он называл словами «трудиться» и «заниматься» те дела, что ты сейчас перечислил, он решился бы сказать, что нет никакого позора в ремесле сапожника, торговца соленой рыбой или продажного развратника? Не надо так думать, Сократ; я полагаю, что он считал «дело» чем-то отличным от «труда» и «занятия». И дело оказывается иногда постыдным, если оно не связано с чем-то прекрасным, труд же никогда и ни в коей мере не может быть позором: ведь Гесиод именует трудами то, что делается прекрасно и с пользой, а дела, подобные тем, называет делячеством и наживой. Нужно еще сказать, что собственными делами он считает лишь первые, а все вредные занятия относит к чужеродным. Так что надо думать, и Гесиод и любой другой разумный человек именуют рассудительным того, кто занимается собственным делом.
— Мой Критий, — сказал я, — едва лишь ты начал свою речь, как я уже уловил, что ты называешь то, что нам присуще и свойственно, «хорошим», а свершение хорошего именуешь «занятиями». Я ведь много раз слышал от Продика подобные различения имен[25]. И я предоставляю тебе распорядиться любым названием, как тебе это будет угодно; разъясни лишь, к чему именно относишь ты то имя, которое произносишь. Поэтому сейчас надо снова уточнить: стало быть, свершение, или творение (или как тебе еще угодно это именовать), хороших дел ты именуешь рассудительностью?
— Вот именно, — отвечал он.
— Значит, тот, кто совершает дурные дела, не рассудителен, и рассудителен лишь тот, кто вершит хорошие?