В этом трактате ставится вопрос, с которым мы встречаемся и в поэзии Хайяма: почему Бог допустил несовместимые противоречия в существовании, почему в мире есть зло? В решении этой проблемы Хайям придерживается своеобразной теории «наименьшего зла», следуя за Ибн Синой, который в своей «Книге знания» приводит следующий пример: огонь не мог бы приносить пользы, «если бы не был таким, что когда в него попадает благочестивый или ученый муж, то он сгорает», то есть хорошо, что существует даже несовершенный мир, ведь было бы еще большим злом, если бы из-за неизбежного несовершенства мира Бог не стал его создавать. Необходимость молитвы Хайям обосновывает тем, что введенные пророком законы не удержатся, если их не вспоминать постоянно в молитвах, упоминая и законодателя, и самого Аллаха. В «Трактате о бытии и долженствовании», а также в «Ответе на три вопроса» Хайям свой восточный аристотелизм и неоплатонизм приспосабливает к мусульманскому вероучению. Однако исследователи Б. А Розенфельд и А П. Юшкевич считают, что «Хайям сам не был удовлетворен излагаемой им рационалистической попыткой оправдания существующего в мире зла». Должно быть, поэтому возникли расхождения между представлением о торжестве добра над злом, существенном в теодицее Хайяма, изложенной в его философских сочинениях, и духом некоторых рубаи: «Я ухожу из этой круговерти / Тоски и зла. В печаль мою поверьте...». Или:
Под небесами счастья нет, и мир устроен так:Один рождается на свет, другой летит во мрак.Когда бы ведал человек о всех земных печалях,Не торопился б он сюда, коль сам себе не враг.
(Пер. И. Евсы)Одно из возможных здесь объяснений – в эволюции мироощущения Хайяма, на которое наложили отпечаток жизненные невзгоды. Скажем, несколько категорично переводчик Игорь Голубев считает, что отношение Хайяма к Богу постепенно видоизменялось от «хвалы» к «хуле» по мере познания. Следуя этому принципу, вероятно, рубаb с упованием на милость Аллаха можно отнести к более ранним, нежели «сердитые» и «безнадежные»:
Греша, не могу не испытывать страха.Но я уповаю на милость Аллаха.Пригрей, Всемогущий, Хайяма, которыйБыл пьяным гулякой, стал горсточкой праха.
(Пер. И. Евсы)В двух финальных строках другого рубаи, затрагивающего эту тему, не исключено, проявилась присущая Хайяму ирония:
Был Ты добр, и враги не сломили меня.Посылал мне припасы, в дороге храня.Если дашь мне возможность воскреснуть безгрешным,То бояться не стану я Судного дня.
(Пер. И. Евсы)С другой стороны, стихи – это своеобразная отдушина, и человек не обязан быть столь последовательным в своем поэтическом самовыражении, сколь в научном. В стихах он даже запросто противопоставляет мудреца, винопоклонника или поклонника женской красоты – ученому, хотя к своим научным занятиям наверняка относился серьезно:
В учености – ни смысла, ни границ.Откроет больше тайный взгляд ресниц.Пей! Книга Жизни кончится печально.Укрась вином мелькание страниц.
(Пер. И. Тхоржевского)После гибели своих покровителей в 1092 году, во времена преследований на религиозной почве, Хайям, чтобы доказать приверженность исламу, совершил паломничество в Мекку. Обсерватория закрылась, и его попытки заинтересовать новых правителей астрономическими открытиями оказались безуспешными. Считается, что книга «Науруз-наме» (исторический трактат, написанный в 1095—1098 годах о древнем новогоднем празднике – Наурузе) должна была заинтересовать высокопоставленных лиц и побудить их к финансированию обсерватории. В книге излагается история солнечного календаря и различных календарных реформ, она также содержит многочисленные рассказы, легенды, медицинские советы, поучения и даже неправдоподобные анекдоты и ненаучные приметы. Последние компоненты должны были придать книге увлекательность, традиционно присущую популярному изданию, а цель ее следует из главы «Об обычаях царей Ирана», где повествуется о лучших качествах правителей, прежде всего великодушии, справедливости, покровительстве ученым.
Размышления о вине из «Книги о празднике нового года» вполне соответствуют стихотворным высказываниям Хайяма об этом напитке. В специальной главе «Слово о пользе вина» Хайям апеллирует сперва к медикам древности, Галену и Гиппократу, а также к ученым средневекового Востока, а затем и сам воздает хвалу вину говоря, кроме прочего, следующее: «Вино очень приятно; все съедобное в мире, как жирное, сладкое, так и кислое, таково, что его нельзя съесть сверх насыщения, а если съешь больше, то человеческой природе становится противно, а вино как много ни пьешь, только больше хочешь. Человек не насыщается им, и человеческой природе оно не противно, потому что оно – царь напитков. В нем много пользы для людей, но его грех больше его пользы. Мудрому нужно пить так, чтобы его вкус был больше греха...»
Хайям и в стихах дает совет на этот счет:
Ты к вину пристрастился, так пей с мудрецомИли с резвым юнцом, что приятен лицом.Пей нечасто. Пей мало. Пей втайне от прочих,Чтоб не слыть ни пропойцею, ни гордецом.
(Пер. И. Евсы)В «Науруз-наме» есть и «Слово о свойствах красивого лица», перекликающееся с теми стихами, в которых воспевается красота женщины и юноши. В этой главе Хайям утверждает, что красивое лицо – счастье не только для его обладателя, но и для тех, кто смотрит на такое лицо: «Говорят, что счастье хорошего лицезрения имеет такое же влияние на состояние людей, как счастливое сочетание светил на небе. <...> Пророк,– мир над ним! – сказал: „Требуйте все, что вам нужно, у красивых лицом“».
Лишь к концу жизни Хайям вернулся в родной Нишапур. Тяготы последних лет отразились в стихотворениях, призывающих к осторожности и замкнутости. Считается, что Хайям обошелся без семьи и детей. По словам Ал-Байхаки, в конце жизни Хайям «имел скверный характер и был скуп», «был скуп в сочинении книг и преподавании». А иранский исследователь Р. Дашнаки писал: «Омар Хайям был человеком. Не нужно делать из него ни пьяницу, ни ловеласа в стиле французских романов. Он был таким же, как все мы: порой мерз и голодал, порой жил прекрасно, много думал и много работал».
Однако если с трактатами Хайяма знакомы преимущественно специалисты, его поэтическое творчество – поистине народное достояние. «Рубаи» – в переводе с арабского – буквально: учетверенный. Это собственно персидская форма поэзии, появившаяся в IX веке. По словам Артура Арберри, метр рубаи не совпадает ни с одним из метров, к которым обращались арабские поэты.
Шамс-и Кайс пишет о рубаи следующее: «И благородные и простолюдины были потрясены этой формой; и грамотные и безграмотные полюбили ее в равной мере; и аскет и развратник пользовались ею; она понравилась и набожному и грешному; люди, лишенные слуха, неспособные отличить стиха от прозы, не подозревавшие о существовании метра и ударения, танцевали, распевая рубаи; глухие, не способные отличить звука трубы от крика ишака, люди с мертвыми сердцами, удаленные на тысячи миль от наслаждений звуками струн лютни, были готовы продать свои души за рубаи. Многие из девиц, заточенных в гаремы, из-за любви к рубаи разбили на кусочки двери и стены своей невинности; многие из матрон из-за любви к рубаи навек потеряли покой».
Наиболее очевидные особенности рубаи – спонтанность и актуальность. Как правило, в первом бейте (двустишии) дается посылка, а в третьем полустишии второго бейта – вывод, закрепленный афористической сентенцией четвертого полустишия. Даже любовные темы в рубаи раскрываются не столько через эмоции, сколько посредством философских раздумий и медитаций. Жанр рубаи стал широко известен именно благодаря тому, что в нем писал стихи Омар Хайям. Он же и довел эту поэтическую форму до совершенства.
Исследователи на протяжении всего «хайямоведения» задавались вопросом, какие же рубаи принадлежат собственно Хайяму, ведь свод четверостиший, написанных его рукой, так и не был найден. Столетиями его стихи собирались в сводные списки (рубаияты). При переписывании текстов были неизбежны искажения и ошибки. Рукописи ветшали, и рассыпавшиеся отдельные листы могли быть вставлены внутрь книги, не на свои места. В рубаияты Хайяма попадали рубаияты других поэтов, потерявшие начало и имя автора, и впоследствии такой сводный текст воспринимался целиком как хайямовский. Иногда переписчик правил четверостишия, «облагораживал» их, иногда сочинял сам. Отдельный вопрос – чужие произведения, представляющие собой поэтический ответ на четверостишия Хайяма. Современник или поздний почитатель либо развивал или опровергал его мысль, либо пародировал ее. Естественно, чем чаще встречаются в разных источниках одни и те же стихи, тем больше вероятность их принадлежности Хайяму. Многие рубаи имеют несколько текстуальных версий. Поэтому, если составитель сборника был как-либо заангажирован, в своем отборе он тяготел к определенным стихотворениям и отбрасывал другие.