ГЛАВА XVIII
ПЕРВОЕ СМЯТЕНИЕ
Исход души из мрака небытия и соединение ее с утром бытияЭй, кравчий! Отогнала мрак заря!Дай пить мне из фиала, как заря!
Синица спела мне: «пинь, пинь!» — «пить, пить!»И утром я, с похмелья, должен пить!
Я заглушу вином печаль свою,Как утренняя птица запою.
Встал златоткач рассветных покрывал,Основу стана ночи оборвал.
И письмена он выткал для меня:«Клянусь зарей! Клянусь светилом дня!»
И горные вершины озарил,И коврик свой молитвенный раскрыл,
Ночь утащила черный свой престол,И веник утра след ее замел,
И мускус, сеявшийся над землей,Сверкающей сменился камфарой.
И вот нежно-лиловый небосводРаскрыл в росе златой тюльпан высот.
Эбен дарчи слоновой костью стал,[11]И желтым жаром запылал мангал.
Рассветный сумрак в утреннем огнеСгорел; померкли звезда в вышине.
Павлиньих перьев ночи блеск исчез,И стало чистым зеркало небес.
И человек открыл глаза свои —В забвенье бывший, как в небытии.
Как жизнь, он ветер утренний вдохнул,Завесу тьмы забвенья отогнул.
Рожденный в мире, мира он не зналИ самого себя не понимал,
Беспечному подобен ветерку,Не ведая, что встретит на веку.
Явленья мира стал он изучать,Со всех загадок снять хотел печать.
Чем больше было лет, чем больше дней,Разгадка становилась все трудней.
Все было трудно робкому уму,И откровенья не было ему.
И, не уверен, слаб и удивлен,В чертоге мира занял место он.
И безнадежен был, и в некий часИз неизвестности услышал глас:
«Вставай! Простор вселенной обойди!На чудеса творенья погляди!»
Он встал, пошел — и видит пред собойСады Ирема, светлый рай земной.
И вечный он презрел небесный сад,Овеян чарами земных услад,
Где древеса, склоняясь до земли,Густые ветви с лотосом сплели.
Что небо перед их густой листвой?В их тень уходит солнце на покой.
Там стройных кипарисов синий лесСтоит опорой купола небес.
Там тысячью широколапых звездЧинар шумит — защита птичьих гнезд.
И лишь зимой, как золото, желты,С чинара наземь падают листы.
Сандал листвой вздыхает, как Иса,Умерших оживляет, как Иса.
Не землю — чистый мускус ты найдешь,Когда в тот сад прекрасный забредешь.
Там ветерок с нагорий и полейКолеблет ветви белых тополей.
Там, как меняла, со своих купинМонеты сыплет утренний жасмин.
Деревья там — густы и высоки —Укрыли звезды, словно шишаки.
Чинарами окружены поля,Соперничают с ними тополя.
Стан кипариса розы оплели;Там ветви ив склонились до земли.
И пуговицы на ветвях у них —Подобье изумрудов дорогих.
Там — в хаузах — прозрачна и светла,Вода блистает, словно зеркала.
Ручьи, чей плеск от века не смолкал,Мерцают рукоятями зеркал.
Живая в тех ручьях течет вода,В ней жажду сердца утолишь всегда.
Там самоцветами окруженыЦветы неувядающей весны.
Те камушки — не кольца на корнях,Хальхали у красавиц на ногах.
Цветы теснятся, полны юных чар,И не развязан узел их шальвар.
А для кого красуются цветы?Ты — их султан, над ними волен ты.
Здесь поутру дыханье ветеркаРосинку скатывает с лепестка…
Здесь ветви в хаузе отражены,Как локоны красавицы луны.
Роса на розах утренних блестит,Как светлый пот на лепестках ланит.
И лилии, как змеи, извиты —Здесь перешли предел своей черты.
Гремит и щелкает в тени ветвейОтравленный смертельно соловей.
То, что мы пуговицами сочли,Колючкой стало вьющейся в пыли.
А соловей… неймется соловью,Поет он, презирая боль свою.
В тени фазан гуляет и павлин,Как радуга безоблачных долин.
Он пьян, павлин; ломает он кустыИ попирает нежные цветы.
Густые космы ива расплела,Как будто впрямь она с ума сошла.
Ей на ногу серебряную цепьНадел ручей, чтоб не сбежала в степь,
Морковка тянется — тонка, бледна.Или она желтухою больна?
Но почему ей рыбкою не быть,Чей взгляд желтуху может излечить!
Чем ярче блещет золото лучей,Тем весны расцветают горячей.
Тюльпан — игрок; продув весь цвет красы,Под утро платит каплями росы.
Его игрой залюбовался мак,И сам — до нитки — проигрался мак.
Фиалка опустила шаль до глаз,Она росинку прячет, как алмаз.
Пусть молния расколет небосвод,Дождинка вестью Хызра упадет.
И ветерок на долы и лесаДыханьем жизни веет, как Иса.
Шумя, стремятся воды с высоты,Растут, блистают травы и цветы.
А тот, кто это увидать сумел,В глубоком изумленье онемел.
Куда бы он ни обращал свой взгляд,Чудес являлось больше во сто крат.
Себя он видел под дугой небес,В кругу неисчерпаемых чудес.
Но главной нити всех явлений онНе видел, непонятным окружен.
И понимал, тревогою томим,Что вот — безумья бездна перед ним.
Но — образ мира в этом цветнике,И целый мир сокрыт в любом цветке.
Не сам собой растет он и цветет,Есть у него Хозяин-Садовод.
И тот, кто сердцем истину познал,В своем смятенье сам себе сказал:
«Пусть предстоит в явленьях бездна мне,Но удивленье бесполезно мне.
Свой разум светом правды озари,На все глазами сердца посмотри!»
И правду он в груди своей открыл,И свет ему дорогу озарил.
Воркует голубь, свищет соловей,Лепечут дерева листвой ветвей.
И все живой хвалою воздаютИ славу Неизменному поют.
По свойствам, им присущим навсегда,Слагают песню ветер и вода.
И удивленный вновь был поражен:Все пело, а молчал и слушал он.
Он молча облак вздоха испустилИ снова стал беспамятным, как был.
* * *О, кравчий, существо мое — в огне!Вином зари лицо обрызгай мне.
Чтоб овладел я памятью моейИ в чаще слов гремел, как соловей.
ГЛАВА XIX
ВТОРОЕ СМЯТЕНИЕ
День за горами скрыл прекрасный лик,Над степью ветер мускусный возник.
Нарцисс благоухающий уснул,Восток дыханьем амбры потянул.
Цветок заката желтый облетел.Небесный сад цветами заблестел.
И день, уйдя за грань земель иных,Рассыпал мускус из кудрей своих.
Благоухает мускусом ручей,А в сердце человека сушь степей.
Он, утомленный долгим жарким днем,Закрыл глаза, чтобы забыться сном.
Уснул рябок в посеве до зари,Во мраке мечутся нетопыри,
Сова, бесшумно взвившись в вышину,Как в круглый бубен, гулко бьет в луну.
И тысячи разнообразных розВ росе раскрылись, словно в брызгах слез.
И дивные дела в ночной тишиЯвились взору дремлющей души.
Судьба, как фокусник и лицедей,Пришла с палаткой колдовской своей.
Ее палатка — синий небосвод,А куклы — звезд несметный хоровод.
И полудужье Млечного ПутиЗвало, манило — на небо взойти.
Тот путь — зовущий издревле сердца —Не живопись на куполе дворца.
Прекрасен сад небесной высоты,Где блещут звезд бессмертные цветы.
Душа, как птица, вся рвалась в полетИ устремилась в высоту высот.
Телесный прах оставив на земле,Она кружила в небе, в млечной мгле.
И крылья, что внезапно отросли,Высоко над землей ее несли.
Вот так душа живая — ты пойми —Была на первом небе из семи.[12]
Дух человека землю облетал,Жемчужной сферой мира заблистал.
Кружились хоры звезд в своем кольце,Стал человек алмазом в том кольце.
Нет, то кольцо, как блюдо, мне блестит,Где сонм свечей собранье осветит.
Душа — в ночи разлуки мне онаСвечой среди развалин зажжена;
Свечою в хижины несущей свет,Сияньем, пред которым ночи нет.
Кругл облик мира. Вечный звон егоНесметных четок — славит божество.
И мнится пение его круговМне словарем, где мириады слов.
И вот душа живая, окрылясь,В сады второго неба поднялась.
И там она красавицу нашла,Чьи брови — черный лук, а взгляд — стрела.
Кольчуга локонов из-под венцаЗавесой скрыла лунный блеск лица.
В ней было двойственное существо —Она и Кравчий, и творец Наво.
Хоть вешней юностью она цвела,Старуха ей подругою была.
Все были жилы и мослы видныНа теле ущербленной той луны.
Певец, как врач, свой обнажал ланцет,И плакал он, что в жилах крови нет.
Он плакал, крови не добыв из жил,И плачем этим Вечному служил.
И в новый круг небес душа пришла,Там, где султанша мудрая жила.
Она писала, или — может быть —Жемчужную нанизывала нить.
Вся прелесть мира — в образе ееБесценном, редкостном, как мумиё.
Ее вниманье тонкое всегдаВ любой сосуд вольется, как вода.
Ее перо черно, но письменаБлистают. Славит истину она…
И дух черту высот перелетел,На некий новый свод перелетел.
В ларце сапфирном неба там блисталПерл, что вселенной средоточьем стал.
Был свет его в надоблачной тиши,Как свет первоисточника души.
Как зеркало, весь мир он отразил,Свет зеркалу луны он подарил;
Он ангелом кружит по тверди сей,На крыльях огневеющих лучей.
Там сам Иса живой открыл родник,Неистощимый вечных сил родник.
Не потому ли вечный мрак глубок,Что вечной жизни в нем горит исток?
Бьет исполинскими лучами свет,Как крылья величайшей из планет.
Нет — то не огненные арыки,То — славящие бога языки…
И вот увидел дух в пути своемТот круг, где Тахамтан стоит с копьем.[13]
Он — в тучах гнева. В годы стариныИм сотни звезд хвостатых рождены.
Они летают в небе сотни лет,Но духу гнева примиренья нет.
Он миру местью издавна грозит,И меч его двуострый ядовит.
Он в руки череп чашею беретИ не вино — а кровь из чаши пьет.
Идет он, стрелы длинные меча;Луна Навруза — след его меча.
Но меч его и каждая стрела —Все это было Вечному хвала.
И перенесся дух живой тогдаВ тот круг, где шла счастливая звезда.
Она, как ангел в радужных шелках,Она — дервиш небес и падишах.
Хоть на высоком троне вознеслась,Она от блеска мира отреклась.
Она являет по ночам свой лик,Ей в небе — факел счастья проводник.
В ней — разум, а лица ее цветок —Как счастья совершенного залог.
В ее владеньях нет ни тьмы, ни зла,А в песнопеньях — Вечному хвала.
Душа вошла потом в питейный дом;Ходжа — индийский старец в доме том.
Во всех своих деяньях терпелив,Усердием в работе он счастлив.
Как ночь страданий, темен он челом —И на обе ноги, должно быть, хром.
За расторопным служкой он глядит,А сам в углу по целым дням сидит.
Как Каабу, он весь небесный сводЗа тридцать лет однажды обойдет.
Но четки звезд перебирает он,Единственного восхваляет он.
И дух, что чуждым стал мирской тщете,К надмирной устремился высоте.
Неколебимая твердыня — там.Коран гласит: «Светил святыня — там,
Где под землей и над землей идетДвенадцати созвездий хоровод».
Но холм в любом созвездье видишь ты —Престол для несказанной красоты.
Взгляни, как чередуются они,Как над землей красуются они!
И все глаголом сердца говорят,Дарителя щедрот благодарят.
И вот ступил на высшую ступеньСкиталец-дух — незримый, словно тень.
Вошел он в храм, где статуи Богов,Как изваяния из жемчугов.
Там не было брахманов, но кругомБлистали Будды древним серебром.
Гул их молитвы истов был и чист,Казалось: Будде молится буддист.
Увидев эти дива, не спешаВесь круг их чутко обошла душа.
И поклонилась. Было им даноТо видеть, что от нас утаено…
И вот душа, внезапно изумясь,Стократным удивленьем потряслась.
Все в средоточье здесь.Одна она Рассеянна и речи лишена.
Свет откровения ее повергВ беспамятство. И свет ее померк.
* * *О, кравчий мой! Мне столько испытатьПришлось, что стало тягостно дышать.
Я к чаше сам не дотянусь моей —Ты в рот мне сам вино по капле влей!
ГЛАВА XX