– Он не вернется, – пробормотал он. – Это человек – погибший.
– Господин смотритель, – заговорил Бенуа, надеясь усердием загладить свою вину, грозившую ему суровым наказанием, – господин смотритель, я доставлю его вам живым или мертвым. Я за это берусь.
– «Мертвым» – это уж слишком… понимаете? – сухо возразил смотритель острога, человек суровый и строгий, но справедливый и вовсе не злой. – Вообще, я недоволен вашим зверским обращением с каторжниками. Я строго запрещаю вам давать волю рукам… Вы понимаете, что я хочу сказать?.. Было бы вам известно, что я предостерегаю вас в последний раз. Постарайтесь поймать беглеца, если не желаете попасть под суд, и приготовьтесь отбыть по возвращении из экспедиции восьмидневный арест – это в любом случае. Ступайте.
Надзиратель поклонился и ушел, осыпая страшными проклятиями бежавшего каторжника.
– Негодяй! Подлец!.. Уж я тебя поймаю, погоди! Как это я сказал, не подумав: живым или мертвым!.. Как же! Очень ты мне нужен мертвым! Нет, я верну тебя живым, и опять ты будешь ходить у меня под палкой… Итак, немедленно в дорогу.
Надзиратель возвратился в дом, где жил он сам и его товарищи по службе, наскоро уложил в ранец кое-какую провизию, взял компас, охотничье ружье и приготовился в путь.
Было семь часов вечера. Со времени, как стало известно о побеге Робена, прошло три четверти часа.
Бенуа был старшим надзирателем в отделении. Он выбрал себе трех помощников и велел им тоже собираться в дорогу. Те повиновались, не говоря ни слова.
– Послушай, Бенуа, – сказал один из остающихся надзирателей, тот самый, который вместе с ним делал перекличку, – неужели ты отправишься прямо сейчас? Дождись, по крайней мере, когда кончится гроза. Робен наверняка не смог уйти далеко.
– Не твое дело, – грубо отрезал Бенуа. – Я ведь старший и твоего совета не спрашиваю. Чем скорее я выйду, тем вернее его поймаю. Он наверняка попытается переправиться через Марони, чтобы найти убежище у аруагов или галибисов, и, разумеется, пойдет берегом. Тут-то я его и сцапаю. Я насквозь вижу его план. План этот, по обыкновению, очень глуп, тем более, что три дня назад около засеки видели краснокожих. Не правда ли, Фарго, мы его живо отыщем?
При слове «Фарго» из-под грубого, неуклюжего стола вылез мохнатый сердитый пудель на коротких ногах и с умными глазами.
Фарго так же ненавидел каторжников, как и его хозяин. Вообще, нужно отметить, что собаки, принадлежащие каторжникам, ненавидят надзирателей и их собак, а надзирательские собаки платят им той же монетой. Очевидно, так воспитывают и тех, и других. Надзирательские собаки чуют каторжника на таком далеком расстоянии, что даже удивление берет, до какой степени развито у них чутье.
Бенуа, долго живший в Гвиане и изучивший страну вдоль и поперек, был отличным следопытом. Своего Фарго он выдрессировал великолепно, приобретя в нем незаменимого помощника.
Собравшись в путь, он отвел Фарго в казарму и дал ему несколько раз понюхать койку убежавшего Робена, прищелкивая при этом языком, как делают охотники, и приговаривая:
– Ищи, Фарго! Ищи! Пиль!
Пудель обнюхал постель, повилял хвостом, тявкнул два раза, как бы желая сказать: «Я понял», и выбежал вон.
– Чертовская погода! – проворчал один из трех надзирателей, который, едва успев сделать несколько шагов, уже промок до нитки. – Самая подходящая для бегства из острога. Черт меня побери, если нам удастся его изловить.
– Да, – согласился другой, – и не хватает только, чтобы мы наступили на ядовитую змею или провалились в трясину.
– Тут даже и собака его не поможет, – сказал третий. – Какого черта она найдет, если дождик давным-давно смыл все следы?
– Ну, вы! – прикрикнул на своих помощников Бенуа. – Чего вы там раскудахтались? Ступайте себе вперед. Гроза скоро кончится, небо прояснится, взойдет луна, и будет видно, как днем. Вперед!
Четыре человека гуськом пошли по глухой тропинке в кустах вдоль берега реки вверх по течению. Собака бежала впереди.
Охота на человека началась.
Когда каторжники двумя рядами шли на перекличку, часовой у ворот острога заметил при свете блеснувшей молнии, как какой-то человек выбежал из своего ряда и пустился со всех ног бежать.
Солдат успел разглядеть клеймо на спине блузы. Сомнения не было ни малейшего. Инструкцию свою часовой знал твердо. Он быстро взвел курок ружья и выстрелил, не сделав даже обычного оклика «Кто идет?».
Конечно, второпях он блестяще промахнулся. Бежавший слышал, как прожужжала пуля, припустил еще шибче и скрылся в кустах. Прибежавшие на выстрелы солдаты уже никого не нашли.
Не обращая внимания на ветер, дождь и молнию, беглец углубился в самую чащу леса с уверенностью человека, которому знакома каждая кочка, каждая ямка, каждый бугорок. При свете молнии он огляделся и повернул налево, причем острог остался у него позади, а река – направо.
Он шел по незаметному следу, заранее проложенному сквозь сплошную чащу зелени. Через полчаса быстрой ходьбы он вышел на широкую поляну, на которой валялись срубленные деревья. Их свалила, это было очевидно, рука человека, и пила уже отчасти затронула их стволы.
Здесь было место, где работали каторжники. В нескольких шагах от расчищенного пространства возвышался на метр от земли ствол огромного срубленного дерева. Гвианские колонизаторы-пионеры всегда срубают деревья на такой высоте.
У ствола беглец остановился и ощупал его руками, так как молнии стали реже и глаза плохо видели в темноте.
– Здесь! – сказал беглец тихо, дотронувшись до деревяшки, заостренной в виде кола и оставленной как бы невзначай.
Он взял кол и принялся быстро буравить им землю около пня. Земля тут была рыхлая, очевидно, недавно раскопанная. Вскоре кол наткнулся на какой-то предмет, издавший металлический звук.
Беглец вытащил жестяной ящик, в каких обыкновенно матросы хранят сухари.
Ящик был обвязан в несколько раз длинной и гибкой лианой, от которой отходили два свободных конца, словно ремни у ранца. Беглец привязал к себе ящик на спину, как ранец, вытащил из ямы тесак с деревянной, обвитой медной проволокой ручкой, взял в левую руку кол и несколько минут постоял, прислонившись спиной к пню.
Затем он гордо выпрямился во весь свой огромный рост и сказал:
– Наконец я свободен, свободен, как те дикие звери, с которыми мне предстоит теперь жить. Мне, как и им, принадлежат теперь бесконечные леса и страшные пустыни. Лучше змея, лучше тигр, лучше зной и голод, лучше смерть во всех ее видах, чем жизнь в остроге, на каторге. Лучше умереть свободным, чем влачить жизнь в колодках и цепях. Пусть же теперь они придут и попробуют отнять у меня жалкие остатки моей свободы! Пусть попробуют!.. Я сумею за себя постоять.
Надзиратель Бенуа был прав, говоря, что гроза скоро кончится. Экваториальные бури ужасны по своей силе, но непродолжительны. Через полчаса тучи рассеялись и унеслись дальше. Луна медленно выплыла из-за деревьев, окаймлявших реку, и круг ее заблестел ярко, отражаясь в еще не успокоившихся волнах и играя на листьях в сверкавших дождевых каплях. Местами голубоватый кроткий луч пронизывал густые лиственные своды, забираясь в самую чащу листьев и цветов.
Беглец невольно залюбовался этим пробуждением природы, но скоро опомнился. Нужно было спешить. Нужно было уйти как можно дальше, дабы преграда между ним и преследователями стала непреодолимой.
Он резко оторвался от приятного зрелища, снова сориентировался и пустился в путь.
Во время своей ссылки на берега Марони Робен пригляделся к тому, как совершаются побеги из острога. Обыкновенно, как он имел много случаев заметить, эти побеги оканчивались или поимкой беглецов надзирателями, или выдачей их острогу голландским правительством, или, наконец, их голодной смертью где-нибудь в пустыне или лесу. Некоторые сами возвращались в острог, доведенные до изнеможения голодом и разными лишениями.
Возвращавшиеся беглецы знали, что их ждет военный суд, который обречет их быть закованными в двойную цепь на срок от двух до пяти лет, но все-таки шли назад, гонимые призраком смерти: столь велика у человека тяга к жизни, хотя бы даже на каторге.
Но наш беглец был человеком особого рода. Он не был преступником в обычном смысле, он пострадал за идею и в свое время храбро рисковал жизнью, чтобы эта идея восторжествовала. Его не пугала смерть. Он уже не вернется в острог сам, нет, не вернется, что бы ни случилось. Встречи с голландцами он постарается избежать. Это вовсе не трудно: стоит только держаться правого берега реки. Голод? Он будет его мужественно переносить. Он силен, вынослив, энергичен и может долго выдержать. Если же и умрет – что ж такого? Пускай. Не он первый, не он последний. И его скелет будет так же белеть в траве, дочиста обглоданный муравьями, как и скелеты многих других до него…
Впрочем, он не собирается умирать. О нет!.. Он муж и отец, у него семья… Он гражданин, дух которого не сломили ни каторжная работа, ни горе, ни нужда, ни унижения острога.