А позже он окреп уже настолько, что все норовил выскользнуть на улицу, вот тогда-то и произошел тот случай, генеральная, так сказать, репетиция сегодняшнего. С ее помощью он вставал, доползал до своего диванчика в гостиной, там она его оставляла, а сама занималась по хозяйству, совершенно уверенная в том, что он слишком слаб, чтобы куда-то идти. Просчиталась. Она убирала на втором этаже, Ральф отправился в лес за дровами и забыл запереть дверь; была ранняя весна, начинало темнеть. Тогда Ганс, потеряв по пути ботинок, сумел дойти до конца деревни, где свалился в лужу на обочине, ну а подняться самостоятельно, конечно, не мог. По этому ботинку, валявшемуся посреди улицы, Лариса его и нашла, а с помощью проезжавшего мимо любезного господина поставила на ноги; ей, кстати, стоило немалых трудов разжать пальцы его правой руки, в которой он сжимал кол, вероятно, вырванный из чьей-то изгороди. Все это она рассказала тогда врачу в больнице, не забыв добавить, что у них побывали судебные медики и адвокат, подтвердившие необходимость опекунства над Гансом; в итоге Ральфу выдали паспорт опекуна и толстенный справочник. Между прочим, до этого Ральф и она не имели права препятствовать старику выходить из дома, а также читать почту, приходившую на его имя: ничего не поделаешь — права человека! Но после вступления в силу решения суда никто больше не обязан обращать внимание на причуды больного. Можно ли теперь и дома, а не только в больнице, пристегивать Ганса поясом к кровати, поинтересовалась она. Да, ответила врач, теперь можно. И поторопитесь, если вы по-прежнему хотите отдать его в дом престарелых, там еще остались свободные места. Можете сначала устроить его временно, правда, краткосрочное пребывание стоит дороже, заметила медичка.
А ей, Ларисе, после тех слов врачихи вспомнился еще один “внук сибирского шамана”, психолог из эмигрантов, послушать которого ее пригласили в женский кризисный центр, и она из любопытства сходила. Пожилой мужчина подчеркнуто европейского вида — в модном свитере, с молодежным ежиком седых волос — улыбаясь на все тридцать два ненатурально белых зуба, философствовал про то, что умирать — смешно. И она, хоть и не поняла, что в том смешного, подивилась альтернативности подхода. Мы еще не приняли окончательного решения, сказал Ральф. Я понимаю, ответила врач, это нелегко, но, в конце концов, придется смириться. Больных болезнью Альцгеймера все больше, а молодым нужно жить и работать. И учтите: дальше будет еще хуже.
Осознав сейчас справедливость тех слов врача, она почувствовала, как сжало сердце от нервного напряжения и страха за Ганса, где-то сейчас умирающего (что совсем не смешно), и тут же раздалось раздражающее пиликанье мобильника. Лариса услышала женский голос, говоривший по-немецки с дикарским акцентом, скорей всего, восточнославянским: “Это не есть фрау Крауз? Я ехай моя машина и находить здесь в грязи валяться дедушка с запиской вашего телефона на карман…”, и закричала по-русски: “Да, это мой, вы где?! Я уже еду!”
* * *
Давай-ка, дружок, снимай свитер, теперь рубашку, вот так, Ганс у нас молодец, теперь брюки и носки, пойдем мыться, Гансик, ну давай же, чего ты упираешься, дурачок, сейчас будешь у нас жених хоть куда, завтра тебя ждут в одном чудесном месте, там найдешь себе симпатичную старушку с маникюром и прической от модного парикмахера, они тут сплошь в семьдесят лет еще в гольф играют, здесь ступенька, осторожно, не бойся, я держу тебя, теперь по одной ноге в ванну, тише, не поскользнись. Все это она говорит старику по-белорусски, давно усвоила манеру разговаривать с больным на родном языке. Она до сих пор не может с точностью сказать, понимает ли ее Ганс; он не выражает ни удивления, ни раздражения, а послушно садится за стол, стоит ей позвать: “Ганс, обедать!” и сам начинает раздеваться, как только она скомандует: “Мыться!”. Теперь, Гансушка, по одной ноге осторожно на пол, да не торопись ты, горе луковое, успеешь слопать свое печенье, и до чего, Господи, может дойти человек. Ну, посмотри же на себя, эх, если бы ты хоть помнил, где заработал вот это украшение!
На бедре Ганса темнеет огромный лилово-черный синячище — следствие одинокой прогулки. Примчавшись туда, где он лежал на земле, всего нескольких метров не дойдя до глубокого оврага, — там его нашла нежданная спасительница, оказавшаяся этнической немкой из Сибири, — Лариса обратила внимание на то, что в правой руке Ганс крепко сжимает деревянную колодку для обуви. Ну расскажи, зачем тебе эти палки, колодки? Зачем выламываешь прутья из кровати? Куда все время уходишь? Чем тебе плохо дома, с нами? Погоди, вот завтра отвезем тебя туда, оттуда так просто не сбежишь…Она натягивает на желтую изношенную кожу трусы-памперсы (теперь уже и днем: проведя неделю в больнице, Ганс окончательно забыл, где в доме туалет, и вот сейчас-то, в связи с увеличением нагрузки по уходу за больным, ей наверняка бы дали вторую группу, в которой прежде отказали). Надевает старику носки, кальсоны, спортивные брюки (от штроксовых, которые носил до больницы и которых прикупили несколько пар новых — дорогие, заразы, — от штроксов пришлось отказаться: он разучился справляться с молнией и пуговицей, так и выходил из клозета с расстегнутой ширинкой, хорошо еще, если сморщенный отросток не вываливался при этом наружу), рубашку, свитер — ну вот и справились. Ральф побрил отца, а ее знакомая из Эбенсфелда подстригла ему ногти специальной машинкой: из-за многолетнего грибка ножницы их не берут. И, оглядев посвежевшего и будто враз помолодевшего Ганса, она принялась собирать его вещи.
Неделю назад они с Ральфом приняли решение поместить больного в дом престарелых — после событий 9 мая эта мера представлялась необходимой. Пока что на двадцать один день: срок ее ежегодного отпуска с сохранением оплаты, который предоставляет немецкое государство ухаживающему за тяжелобольным. А потом, когда отпуск закончится, скорее всего, они навсегда оформят старика в богадельню. “Вот видишь, как хорошо, что тебе не дали вторую группу по уходу, с ней и оплата в заведении выше!” — удовлетворенно говорил Ральф, и она в который раз подивилась тому, как легко они умеют находить поводы для радости: сэкономил 100 евро — уже праздник! А Ральф так разошелся, что повел ее в кафе и даже заказал шампанское, — разумеется, то, что под этим понимают ее соотечественники, ведь настоящее Шампанское (Champagner) делается только в Шампани и стоит бешеных денег (все остальное — вино игристое, тут его называют Sekt; по незнанию она когда-то говорила немцам, что в Беларуси пьют по праздникам Champagner, и у тех глаза на лоб лезли от удивления и ужаса перед дурным расточительством людей, которые не брезгуют поношенной одеждой). И когда она выпила свой бокал Sekt’а, Ральф сообщил, что завтра никак не может отпроситься с работы, срочный заказ, и, стало быть, везти Ганса в богадельню придется ей.
…Дом престарелых, — Pflegeheim или Seniorenheim, как он здесь называется, — окружен английским газоном с подстриженными в виде правильных конусов кустами. Живая изгородь тоже подстрижена словно по линейке, у крыльца разбиты клумбы. Розы в таком месте кажутся искусственными: роскошными и бесчувственными. В фойе тоже много цветов, есть даже декоративная пальма в кадке, задвинутая в угол, как бедная родственница. Их с Гансом встречает дежурный врач, и можно не сомневаться в том, что он искренне рад их видеть: за краткосрочное пребывание старика в заведении Ральф заплатит около двух тысяч евро (половину из них компенсирует страховка). При медицинском осмотре Ганс ведет себя как паинька: на вопросы отвечает разумно, весь лучится доброжелательностью и учтивостью (точно так же бывало, когда приходил семейный врач), и она вновь поражается двум разным ликам больного — дневному и ночному. “Какой приятный пожилой господин!” — восклицает врач, оформляя бумаги (ага, интересно, что ты запоешь, когда он после полуночи начнет окопы рыть?), и торжественно объявляет, что они с Ральфом наконец-то приняли правильное решение. Вы и так слишком долго терпели, большинство не выдерживает и года: это вопрос времени и нервов, говорит он. В сопровождении врача Лариса проходит по этажам Phflegeheim’а. В холле море живых цветов — как в самом настоящем похоронном бюро; среди цветов сидят и прогуливаются здешние обитатели, некоторые в инвалидных колясках, сами похожие на окультуренные вечнозеленые кустики в вазонах. Здесь живут обычные одинокие люди, объясняет врач, каждый имеет отдельную комнату, можно привезти собственную мебель, можно пользоваться казенной; кто желает, готовит для себя на общей кухне, но большинство предпочитают уже приготовленную еду или заказывают согласно меню в ресторане. Бог мой, заказывают в ресторане! Нашему-то надо поднести ко рту стакан и силой влить содержимое или хотя бы проследить, чтобы выпил: у таких, как Ганс, очень быстро наступает обезвоживание. (Неужели она сейчас сказала — “нашему”?). Здесь на одну медсестру десять пациентов, пожимает плечами врач, обед по четверти часа на каждого, если больной не справляется, организуем искусственное питание. Так что же, Ганса намерены кормить тут внутривенными растворами? И будет ли кто-нибудь дежурить возле него ночью? Видите ли, герр доктор, он боится оставаться один в темноте. Ему кажется, что война все еще продолжается. Вы понимаете? Его погнали семнадцатилетним в оккупационную зону… (Она ли это говорит?) Ну что ж, увеличим дозу мелперона, вежливо-равнодушно говорит врач. Но он и так принимает три таблетки в сутки, больше не выдержит печень! Врач смотрит на нее с удивлением. Рано или поздно это все равно случится, фрау Крауз.