… И стали подходить по одному к заветной шапке. С внутренним трепетом они доставали свой жребий, ясно понимая, что ничего больше в их жизни не изменится. И то чувство мнимой свободы, которая давала временная неустроенность в этой постылой жизни, безвозвратно покидала их. Они ясно осознали – возврата к прошлому не будет. Это не кошмарный сон, от которого можно, проснувшись, избавиться; вот и избавились… Крепче железных цепей привязали их к Васюгану.
Прошел еще один день. Далеко за рекой, на синеющую таежную кромку, которая обрамляла неоглядную васюганскую ливу, медленно опускалось багровое солнце. Было тихо. Только нарушая тишину, над речной гладью, косо расчерчивая вечернее небо, носилась стайка стрижей, оглашая окрестности простенькой цвиликающей песенкой, да плеснет иногда в прибрежном коряжнике какая-нибудь рыбина, или с грохотом обвалится кусок глинистого берега, подмытого рекой. И снова наступала первозданная тишина.
Посреди своего участка, глубоко задумавшись, одиноко сидел Лаврентий. Да и дум, собственно, никаких не было, одна пустота. Гнетущая пустота завладела всем его существом. Она переполнила грудь и разлилась вокруг него непроницаемой стеной, отгораживая от остального мира, точно глухая тайга, которая окружала поселок. Не было впереди ни просвета, ни проблеска и никакой надежды… Пустота, точно безжалостный водоворот темного речного омута, засасывала в глубину обессиленную жертву. Не было сил у мужика сопротивляться охватившей его апатии. Никаких дум в голове, никаких забот за душой, а только одна, копившаяся все это время, усталость и физическая, и психическая. Физическая – полбеды, а что делать с психической?! Тут не проспишься – во сне не отдохнешь! Она, точно путы, вяжет по рукам и ногам, опустошает душу. Когда от безысходности опускаются руки – много не наработаешь! Если бы знать, если бы заглянуть наперед немного… Да и как заглянешь, если каждый Божий день во власти коменданта?
Лаврентий невольно сморщился от этой внезапно промелькнувшей мысли, и уже слышится ему мудрый дребезжащий голосок старика Христораднова: «Вы бригадиры, вы начальники здеся. Ох, и много от вас будет зависеть! Держитесь вместях, помогайте друг другу. Если передеретесь – не пережить вам зиму!» Этот голос словно разбудил Лаврентия. Он встрепенулся, огляделся осмысленным взглядом и тихо проговорил:
– Пережили, дед. Зиму-то пережили, а че дальше будет?!
Вокруг не покладая рук трудились спецпереселенцы, занимались привычным для себя делом: жгли костры, очищали свои огороды от сучьев и валежин, корчевали пни. Недалеко от него трудился Федот Ивашов с сыном Пашкой. Они выворачивали вагой из земли очередной пень. Рядом с ними уже ершились, сваленные в кучу, с десяток выкорчеванных пней.
«Однако, повезло Федоту на пни», – усмехнулся Лаврентий и вполголоса недовольно проворчал:
– Чего рассупонился… Строиться надо, землю копать… А ты – че делать?!
– Тять, ты че говоришь?
Лаврентий от неожиданности вздрогнул. Оглянувшись, он увидел дочь, которая тихо подошла сзади.
– Фу-у, ястри тя, напугала! От тебя, Танька, как от коменданта, нигде не спрячешься! – улыбнулся в бороду Лаврентий и осторожно обнял девчонку. – Просто так, Танька. Под нос себе бурчу. А надо не ворчать – строиться надо, землю копать, картошку садить… А то вишь, расселся, ровно кисейная барышня!
Танька внимательно посмотрела на отца:
– Тять, у нас свой дом будет?
– Будет, дочка, будет! – решительно проговорил Лаврентий, поднимаясь с валежины. – Если сидеть не будем… А будем сидеть – ничего не будет!
– Не-е, тять! – горячо возразила девчонка. – Сидеть – не будем. Я сучки убираю в кучу, мамка землю копает!
– Вы у меня молодцы! – улыбнулся Лаврентий.
… Все лето, вечерами и в воскресные дни, стучали топоры. Вдоль деревенской дороги, с обеих сторон, поднимались один за другим свежерубленые срубы. На раскопанном целике зеленела картофельная ботва, на грядках курчавилась молодая морковная поросль, лоснились на солнце бордовые свекольные листья…
Жизнь в васюганских поселениях продолжалась. По Нарымскому краю неторопливо брел 1932 год…