– Ну и гусь лапчатый, твой зятек! – отозвался, ворочаясь, Баканов.
– Дорого бы дал, чтобы взглянуть одним глазком на этого мудака, – откликнулся Святка Чернышов, получивший прозвище Танцор.
– О чем разговор! Откепать надо по полной программе! – с готовностью отозвался контрактник Головко.
– Шлепнуть гада! – вынес свой суровый вердикт первогодок Привалов.
– Если встречу этого подонка, лично яйца отрехтую кобелю, новому родственничку, – сказал Кныш. – Она у меня чудная. Не от мира сего. Такие сейчас редко встречаются. Все в высоких материях витает. Йогой даже занималась. Потом в религию ударилась. Уж больно нравились ей сладкие проповеди молоденьких парней-миссионеров. Потом книжек всяких начиталась про Анастасию. Слышали про такую бабцу? Которая в тайге голая живет, которой зверушки кров и пищу дают. Белочка – орешки, ежик – грибки, зайка серенький – морковку, мишка косолапый шкурой своей мохнатой обогревает. Вот такие сказки братьев Гримм! Народ поначитался этих книжек, размечтался и как с цепи сорвался. Стали появляться всякие там общества последователей Анастасии. Сестра тоже с такими снюхалась. Показывала мне как-то устав ихний. Уссаться можно, мужики! Не поверите! Сейчас, конечно, всех подробностей не помню, да и не вдавался в этот бред сивой кобылы. Только вот запомнилось, что первым делом общество, когда получит в свое владение землю, засадит ее кедром, который, видите ли, будет их кормить. Только эти мякинные головы не соображают, что кедру надо расти и расти. Лет сто пятьдесят, чтобы силу набрать. А что жрать будут все это время, им невдомек. Вот собираются несколько раз в месяц и мечтают хором, как они духовно будут жить и процветать, а вот что-нибудь конкретное решить и сделать не могут. Как говорится, кишка тонка! Говорю ей, сестренка, спустись на грешную землю, оглянись вокруг. Куда там. Все витает где-то в облаках, мечтает о кисельных берегах…
– Слышали, парня вчера освободили? Полгода в плену у «чехов» провел, – сменил тему рядовой Привалов, вытряхивая на облезлую колченогую табуретку табак и сломанные сигареты из мятой пачки. – Тощий как дистрофик. Что мой кот Васька после мартовских гуляний. Соплей перешибить можно. Кожа да кости. Прозрачный весь, бедолага. Подуешь на него – свалится. Пальцы на ногах ампутированы. Зиму в горах у боевиков проторчал. Отморозил пальцы на ногах, чуть гангрена не началась. Почернели, опухли. Что делать? Дали ему нож. Говорят, хочешь жить – режь! Не хочешь – мучайся, пока от гангрены не сдохнешь! Отрезал сам себе, бедняга, почерневшие фаланги. Вот, брат, какие дела!
– Жить захочешь, все стерпишь! – откликнулся Танцор.
– Гангрена – это распоследнее дело! – согласился сержант Елагин, сладко позевывая и хлопая сонными глазами. – Лежал я как-то в полковом госпитале с одним парнем из Москвы, еще до долбаной Чечни. Ногу себе он прострелил, чтобы дембельнуться пораньше. Самострел. Семь месяцев всего отслужил, бамбук. Прострелил икру, в мякоть целил. В начале вроде нога ничего была, но через неделю разнесло – как у слона стала. Во раздулась! Потом стало ему еще хуже. Врачи забегали, засуетились, да, видно, поезд ушел. Сделать ничего уже не могут. Так и ампутировали по колено.
– Хорошо что не по яйца!
– Фьють! – свистнул сержант Кныш, оборачиваясь к Свистунову. – Ну-ка, молодняк, сгоняй за водичкой! Сварганим чаек. «Собры» цейлонским поделились. Только живо! Одна нога здесь, другая там!
– Почему опять я? Я уже ходил за водой! Пусть Привал валит, его очередь! – состроив кислую мину, огрызнулся Свистунов.
– Не видишь, я занят, в «козла» играю? Ты же все равно ни хера не делаешь! Вот и дуй! – отозвался сдающий карты Привалов.
– Ну-ка, разговорчики в строю, зелень! Сейчас у меня оба пойдете!
– А ты, хитрожопый, вместо карт, лучше бы за печкой следил, – встрял в перебранку старший прапорщик.
– Кстати, Стефаныч, раз уж жопу помянул, извини за нескромный вопрос, почему тебя комбат «жопастым» зовет? Уж больно любопытство распирает, – спросил Егор Баканов, ножнами штыка усердно почесывая желтую мозолистую пятку.
– Жопастым, говоришь? – усмехнулся старший прапорщик, хитро улыбаясь и приглаживая ладонью торчащие усы. – Это, мужики, очень давняя история. Поехали мы как-то с женой в город за покупками, Сафронов нас по пути подкинул на служебной машине. Зашли в универмаг. Жена, конечно, сразу к витринам со шмотьем, а мы с майором стоим посреди магазина, глазеем по сторонам. А тут какая-то бабка, уборщица, пол мыла, шваброй шмыгала взад-вперед. Добралась и до нас. Ткнула меня сзади острым локтем в задницу и говорит сердито: «Ну, ты, жопастый, сдай в сторону!». С тех пор жена и Сафронов и кличут меня «жопастым». Вот и вся история!
– Ну и бабка! – откликнулся Кныш.
– В самую точку! Признайся, Стефаныч! Метко подмечено?! – засмеялся Баканов.
Через полчаса появился озябший «молодой» с румяными, как рождественские яблоки, щеками.
– Ты куда запропал, Свисток?
– Через Моздок, что ли, километры накручивал?
– Ну, тебя, Свистунов, только за смертью посылать! – добавил, сморкаясь в грязный платок, сержант Головко. – Когда на смертном одре буду лежать, тебя за костлявой пошлю!
– Там какие-то крутые ребята пожаловали! Все из себя! – отозвался замерзший Свистунов, усевшись вплотную к печке и протягивая скрюченные от холода красные пальцы. – Приехали только что, разгружаются. Я как раз мимо проходил. Все в облегченных «брониках», у троих «винторезы».
– «Винторез» хорош на близком расстоянии, а для дальней стрельбы лучше «взломщика» пока еще ничего не изобрели, – рассудительно заявил Головко. – Да и калибр у него будь здоров, прошьет только так, вместе с бронежилетом. Хрен заштопают!
– Неудобная штуковина, слишком тяжеловатая! – возразил Самурский. – Ребята из 22-ой бригады под Карамахи дали как-то подержать, так я весь изогнулся, как бамбуковая удочка, куда уж там целиться!
– Ну, ты и чудила, Самурай! На хрена из «взломщика» стоя-то целиться, – засмеялся сержант Кныш. – Выбрал позицию, залег и щелкай «духов». У него планка, знаешь какая?
– Какая?
– До двух тысяч!
– Да там ничего и не увидишь!
– А оптика тебе на что?
– Приехали спецы, похоже! – сказал, выглянув наружу, любопытный Пашка Никонов. – На шевроне у одного физиономия в берете наполовину волчья.
– Так это же – «оборотни»! Спецназ. Круче парней не встречал, лучше им под руку не попадаться, – живо отозвался старший прапорщик Стефаныч. – На куски разорвут. Пискнуть не успеешь. Видал их как-то в деле. Те еще «рэксы».
– Раньше тоже подготовочка была будь здоров, – вставил рядовой Чернышов. – Дед мне как-то рассказывал. В войну это было. Ему тогда лет тринадцать-четырнадцать было. Жил на Украине под Днепропетровском. Фронт приближался, каратели засуетились, стали деревни жечь. А они тогда с матерью и младшими на островах в камышах от немцев прятались. И нагрянул в деревню взвод полицаев-карателей. Напоролись горилки, устроили бешеную стрельбу, потом в сиську пьяные спать завалились.
На рассвете, когда еще стелился над озером туман к острову, где скрывалась семья, причалила лодка. Дед рассказывает, перепугались насмерть, душа в пятки ушла. Оказалось, наши. Разведчики. Три бойца. Узнав, что в деревне пьяные полицаи, переправились скрытно на берег и вырезали всех до одного.
– Лихо, однако! Крутяшки были, видно, ребята, – протянул удивленный Пашка Никонов.
– Потом они вернулись на остров и сообщили, что днем подойдут «наши». Утром дед с матерью отправились до родной хаты, а там до хера убитых. Если нагрянут немцы, постреляют и сожгут все вокруг к чертовой матери. Что делать? Ну, решили сховать трупы, стали с матерью таскать волоком убитых в огород, где прятали в кустах, в высокой ботве…
– А мой дед воевал под Курской дугой, – отозвался Володька Кныш. – В девятнадцать лет старшим сержантом попал на передовую после военного училища. Поучили шесть месяцев и на фронт, почти как нас. Думаете, он что-нибудь рассказывал о войне. Практически ничего. Единственное, что помню, он вспоминал, как они бежали зимой восемнадцать километров от немцев, которые прорвались на их участке фронта. От роты осталось двенадцать человек. Провоевал пять месяцев, пока не получил тяжелое ранение: осколок мины под коленную чашечку угодил. Хотели ампутировать, да не дался, да и хирург пожалел бедного парня. Молоденькая медсестра-еврейка ему свою кровь отдала. С тех пор все шутил, что теперь может запросто в Израиль поехать. Он у меня с двадцать четвертого года, а их, кто родился в период с двадцатого по двадцать пятый, после войны всего три процента в живых-то осталось…
На следующий день неожиданно резко сменилось направление ветра. Порывы ветра с горных вершин несли в долину холодные потоки воздуха. Утренняя слякоть мгновенно превратилась в скользкую ледовую корку.