Кое-как добрался. Рассчитал время до минуты: в районе половины седьмого вечера я – у Ильи, там – двадцать минут, визит вежливости; затем обратно на вокзал, в семь с копейками трогаюсь обратно, в районе половины девятого я снова на вокзале, в девять с четвертью – в кинотеатре, жду сына, берем попкорн и ныряем смотреть фильму. Сыну – одиннадцать, ничего страшного, если он пойдет на поздний вечерний сеанс. Брошенная посреди города машина постоит до утра. Советская техника дешевая. Интереса для воров и угонщиков не представляет.
Одно привходящее обстоятельство мешало: после приступа я ощущал сильную слабость, быстро шагать не умел и пару раз прибегнул к нашатырю. Второе привходящее – помогло. Мороз дал слабину, упал до приемлемых минус пятнадцати. И стало все вокруг мягко и почти сладко: и воздух, и хрустящий снег под ногами.
Небо поднялось выше, обрело глубину, проступило сотнями острых звезд, словно рассеялись крупинки сахара, словно уставший Бог решил попить чайку, да не удержал ложку сладости в дрожащих руках, рассыпал, бедолага, по Вселенной. Завздыхал, запереживал, да так и оставил.
Из душного грязного вагона я вышел раздраженный и злой, а к школьному другу приехал обновленным и вдохновленным, с байроническими вибрациями сердца.
Почти уложившись в график, я наконец позвонил в дверь одноклассника.
С той стороны двери, фоном, классически доносились классические шумы классической пьянки: громкие нечленораздельные возгласы, некие победные выкрики, оглушительный женский хохот и звон посуды.
Женский хохот, впрочем, пришелся мне по душе. Я люблю женский пьяный хохот – этакий призывный, раскованный и жизнеутверждающий. Он, как минимум, забавляет. Как максимум – помогает жить.
Мощно отнюхав от склянки нашатыря, я успел заховать снадобье в карман, прежде чем раскрасневшийся друган мой и брат по крови распахнул свои врата и срочно заключил меня в жаркие хмельные объятия.
– Я думал, ты не приедешь!
– Плохо думал. – Сильно дыша носом, я вошел, разулся и решительно двинулся в залу, где в мою сторону, поверх фужеров, бокалов и рюмок, повернулись два десятка ярко-розовых, слегка вспотевших физиономий.
– Добрый вечер!
Ответом был бравый гомон нетрезвых глоток. Какие-то багровые лица сложились в приязненные гримасы. Кто-то что-то мгновенно кому-то налил. Какие-то дамы ненавязчиво оправили слегка задравшиеся лифчики. Какие-то дети требовательно ухватили меня за штанины. Шум, гам, дым коромыслом – все происходило как положено.
– Господа! – провозгласил я. – Позвольте мне, так сказать... В целом... Выразить...
В ушах шумело.
– Бесконечный восторг и обожание...
– Штрафную ему!
Когда в правом кармане есть нашатырь, а в левом – корвалол, чувствуешь себя королем любой вечеринки.
– И поздравить нашего, всеми любимого... А также пожелать...
Что ему пожелать? Что пожелать человеку, у которого все есть?
Или наоборот, ничего нет у него, кроме тесноватой двухкомнатной квартирки в старом трехэтажном доме, где отсутствуют горячая вода и мусоропровод. Но разве это имеет значение?
Ты, обнюхавшийся нашатыря, запутавшийся в долгах шизофреник, вечно куда-то спешащий и ничего не успевающий, что ты намерен пожелать человеку, который никогда никуда не спешил и тем не менее во всем тебя опередил?
Мне поднесли не менее ста пятидесяти граммов. Ухватив фужер за ножку, я понюхал – воняло гадостно – потом заявил, что до дна не пью по техническим причинам, затем изловчился и закончил витиеватый тост, затем пригубил – вкус бухаловки показался мне кошмарным – улыбнулся на публику и кое-как, спиною, раком-боком, отступил в кухню.
– Ты чего? – озабоченно спросил появившийся следом Илья.
– Хуево мне, – честно ответил я. – Извини.
– Ерунда. Бывает.
– Мне через десять минут надо обратно. Домой. Тяжелый день был.
– Понимаю.
– Прости – не поучаствовал в веселье.
– Да и хрен с ним, с весельем... Ты плохо выглядишь.
– Я знаю.
– Это все ваша Москва, – убежденно сказал Илья и деловито прикрыл кухонную дверь, да еще и нажал ладонью, закупорил плотно. Мне показалось, что хмельная орава гостей ему надоела.
Установилась тишина, и мне стало хорошо.
В моем городе, вообще, тихо. Очень. Особенно вечерами.
Здесь, на кухне у друга, пахло свежим хлебом и тушеным мясом. Здесь с черных оконных стекол стекали капли. Здесь в газовых конфорках гудело синее пламя. Здесь торжествовал тот особенный уют, какой не найти в самом комфортабельном пятизвездочном отеле. Здесь к белой стене холодильника были приклеены детские рисунки, наивные разноцветные каракули: пузатые нескладные человечки с ножками-палками; трогательные стрелочки, надписи – «мама», «папа», «Дениска», «Настя» – мне бы одеяло, я б улегся прямо здесь, на полу, и погрузился в благостную дремоту. Все, что я видел вокруг, лечило меня. Вкачивало некие нужные соки.
– Чайку налей, что ли, – попросил я. – Жиденького... Скоро мне бежать. Через двадцать минут – поезд. Вот, обещал сегодня сына в кино сводить. Сам понимаешь, иногда надо и о семье подумать...
– Всегда. Всегда надо о семье думать.
– Знаю. Но проклятая работа отнимает все время.
– Работа – это всего лишь работа. А семья – это семья. В вашей Москве работа – главное. А для меня жизнь начинается только тогда, когда рядом жена и дети... Посиди-ка здесь, я сбегаю, фотографии принесу. Мы неделю как из Шри-Ланки вернулись...
– Молодец ты. В Шри-Ланку прокатился... Старый друг деловито поджал обветренные губы.
– У меня мечта есть. Только не смейся. Я детям семь морей хочу показать. И три океана. Вот, Черное море показал. Каспийское. Балтийское. Средиземное. Эгейское...
– Хорошая мечта. Мне нравится, – сказал я и пошутил: – Есть еще Белое море. И Баренцево...
– Это по твоей части. Ты у нас старый зэк, экстремал. Любитель северных морей.
– В гробу я видел такой экстрим.
– Съешь хоть что-нибудь.
– Прости, не лезет.
– Бледный ты. Неужели нельзя позвонить какому-нибудь другу, чтоб приехал на машине, тебя забрал?
– Своего друга я закопал. Пятнадцать лет назад. Кстати, и ты поучаствовал. Больше друзей у меня нет.
– А я?
– Ты – друг детства. Это немного другое. Я, брат, приезжаю к тебе, сажусь вот на этой кухне вот на эту табуретку, пью вот этот чай, смотрю вот в это окно – и отдыхаю...
– Ну и отдыхай, не езди никуда.
– Я сыну обещал.
– Тогда я вызову тебе такси.
– Не надо. Тут до вокзала десять минут, быстрым шагом.
Илья засмеялся.
– Ты в зеркало на себя глядел? Ты на него способен, на быстрый шаг?
Я тоже засмеялся, и мне стало еще легче. Почти совсем хорошо.
9
Из кино возвращались почти ночью. Не ночью – тем поздним вечером, который уже практически ночь, и все-таки не ночь, потому что слишком весело и ярко горят окна в домах, слишком шумно несутся по дорогам автомобили. Третий Рим не спешил засыпать, он продолжал торопиться, вращаться, мчаться, действовать, он слишком медленно гасил и сублимировал накопившееся за тяжелый рабочий день возбуждение, он не верил в то, что сегодня вот-вот превратится во вчера.
Я двигался медленно. Ковылял. Так сильно мои ноги болели только в тюрьме. Сын – как и положено одиннадцатилетнему человеку, которому в виде исключения позволили нарушить режим дня, – был перевозбужден и бегал вокруг меня кругами, изображая то ли пароход, то ли самолет. Я смотрел на него и завидовал. Почему энергия в живых существах с возрастом убывает? Лучше бы наоборот: чем старше и взрослее, тем активнее... Вот какую мечту дать бы людям: вечную неизбывную силу. Неспособность уставать.
Мимо деловито прошел человек, очень похожий на переодетого мента, но я почему-то совсем не занервничал. Наоборот, захотелось слепить снежок и запустить в квадратную спину. Когда морозы к концу московского января наконец сходят на нет, когда фиолетовый полночный воздух начинает едва ощутимо отдавать предвесенней сыростью, можно приблизиться к ближайшему сугробу, пробить рукой плотную, гладкую корку наста и нащупать второй, более рыхлый слой снега, смешанного с маленькими бесформенными льдинками, – отменные, увесистые снежки получаются из такого материала, и летят они далеко и точно. Конечно, я выбрал мишенью не незнакомца, а собственного сына. Тот вскрикнул от возмущения и поспешно стал готовить ответную атаку. Мы затеяли стрельбу очередями. Победил, естественно, сильнейший, то есть – ребенок.
– А тебе понравилось кино? – спросил он, отдышавшись.
– Еще бы.
– Все-таки монстры были очень страшные, правда?
– Согласен.
– Особенно тот, с зубами. Когда он в первый раз прыгнул, мне стало так страшно, что даже голова заболела. Но потом сразу прошла. А тебе было страшно?
– Нет, сынок.
– Ты что, совсем ничего не боишься?
– Не боюсь.
– А разве так бывает?
– Бывает. И потом, ты должен понимать, что всех этих монстров из кино придумали люди. Такие же, как мы с тобой. Сценаристы и режиссеры. Они их специально из своей головы нафантазировали. Создали силой своей мечты. Они вытащили из собственного подсознания монстров, потому что именно их и боялись. Чего ты боишься – то ты создаешь.