Жил он у них уже месяц — приехал с воинской строительно-дорожной частью, служил не то техником, не то инженером, и было ему пятьдесят лет. Пятьдесят лет господину обер-лейтенанту, и виски у него уже седые, и на брюшке еле стягивается военный френч мышиного цвета.
В отличие от других немцев, стоявших в деревне, был он вежлив, обходителен, никогда никого не трогал, никому не грозил пистолетом. Требовал только, чтобы в хате всегда было чисто и чтобы хозяйка, Нина Андреевна, ежедневно подавала ему сало, молоко и яйца. Не смея излить на господина офицера свою злость, она еще с большим рвением вымещала ее на своем муже — человеке смирном и медлительном. А он только посмеивался в усы и делал свое дело.
«Чего он нюни распустил?» — думал Ярощук, наблюдая за немцем.
Марта была женой этого немца, и фотография ее появилась на столе сразу же, как только офицер поселился в их доме.
«Может, что-нибудь стряслось с его жинкой?»
Между тем постоялец заметил Ярощука и поманил к себе пальцем.
— Завтра мы уезжаем, — сказал он печально, наливая в стакан шнапса.
— Да-а? — протянул Ярощук, радуясь тому, что немец съедет от них. — Скоро супругу увидите?
— Не знаю, ничего не знаю, — опять печально ответил немец, и глаза его затуманились. — Давайте выпьем, Антон.
— Спасибо!
Они чокнулись, выпили, помолчали.
Господин офицер и раньше позволял себе беседовать с Антоном Ивановичем и однажды даже проболтался, что он — сапер и что германская армия строит шоссейную дорогу от Янув-Подляска через их деревню к берегу Буга. О, эта дорога пройдет через Советский Союз на юг, в Иран, и по ней будут возить в Германию иранскую нефть. Русские камрады разрешили им проложить этот путь. Ярощук был простым, малограмотным крестьянином и не знал, где находится этот Иран и почему из него нужно возить нефть через деревню Барсуки, но он прекрасно видел, как однажды утром новая дорога со стороны Буга оказалась обсаженной высокими соснами. За одну ночь — и вся обсажена! И в простоте душевной спросил: зачем? О, это для того, чтобы создать тень, чтобы не пекло солнце! — улыбаясь, объяснил тогда господин офицер.
Сейчас он совсем охмелел от четвертой стопки, но был как-то странно молчалив и печален.
Ярощуку даже стало жалко его:
— Захворали, господин обер-лейтенант?
— Нет, — ответил немец. — Послушайте, что я вам скажу. Завтра, в пятницу, мы уедем из Барсуков, а сюда приедут другие.
— Понятно…
— Будет война!
— Что?! — опешил Ярощук.
— Война будет…
— С кем? — не понял Ярощук.
— С русскими.
— Вот тебе раз! — удивился Ярощук. — То были «камрады», а теперь война.
— Наш фюрер окончательно потерял голову.
— А скоро начнется-то?
— В воскресенье, в четыре часа утра.
— Через два дня?! — охнул Ярощук.
— Так. Надеюсь, что этот разговор останется между нами? Впрочем, мне безразлично! Мавр сделал свое дело, мавр может уйти, — офицер допил весь шнапс и завалился спать: был уже вечер, а завтра на рассвете саперный батальон уступал место одной из боевых частей вермахта.
Всю ночь Антон не мог уснуть. Так вот для чего немцы ладили эту несчастную дорогу! Вот зачем с ранней весны все прибавлялось и прибавлялось их над Бугом! Через Грудянский лес, между Янув-Подляска и Бела-Подляска, закрыта шоссейная дорога, потому что весь лес, говорят, завален военным снаряжением и боеприпасами. И приходится делать большой крюк в сторону. А в самые последние дни немцы рыли окопы и блиндажи, маскировали их деревьями и кустами. Рыли где попало, не считаясь с тем, что уничтожали поля ржи, пшеницы, картошки — лишь бы из-за Буга не было видно.
И все это — ночью, а днем — тихо. Люди в деревне понимали: быть беде! Но в это как-то не хотелось верить: опять война?..
И начнется она, оказывается, в воскресенье, в четыре часа утра!
Ах, боже ж мой, боже ж мой!.. И сам Антон Иванович, и его родной брат Иосиф Иванович из Гнойного, и их двоюродный брат Павел Калистратович Дудко из Старого Бубеля, и другие родичи и земляки, проживавшие в бывшем Константиновском уезде бывшей Холмской губернии, в пятнадцатом году были эвакуированы в Россию и нашли там приют. Вся многочисленная семья Ярощуков до двадцать второго года жила в Тобольской губернии среди русских.
Что же теперь делать? Ведь сонного да доброго одолеть просто! Как предупредить? Как дать знать на тот берег?
Всю ночь за окном шумели моторы и лязгали гусеницы. Хата дрожала, звенели стаканы на полке, а собака во дворе забилась под крыльцо и молчала. На улицу не суйся — пристрелят на месте. Во всех приграничных селах вот уже несколько дней — комендантский час. И все же как попасть за Буг? Как дать знак? Село Барсуки тянулось длинной-предлинной улицей, в два порядка, от леса прямо к Бугу. Ярощук жил на дальнем от реки конце деревни. А на самом берегу немцы построили вышку, на ней торчит часовой. Нет, не подобраться даже к этому берегу, не то что доплыть к тому, до деревни, где стоит советская застава.
Так ничего и не придумав, Антон Иванович задремал, а рано утром во двор въехала машина с красным крестом на кузове. Минут через пять за господином обер-лейтенантом, молчаливым и хмурым с похмелья, заехали саперы; санитары заняли его комнату. Они бесцеремонно расхаживали по хате, по двору, по саду, а когда двухлетняя дочка Ярощука Валя порезала себе палец, один из них охотно завязал его бинтом и, смеясь, сказал другому:
— Вот и первый раненый…
Немец даже посоветовал Андреевне спрятать такую маленькую девочку куда-нибудь подальше, потому что здесь скоро будет «паф-паф». Правда, это будет продолжаться недолго, всего полчаса, но зачем подвергать ребенка риску?
— Это почему же «паф-паф»? С какой такой стати?! — всполошилась Андреевна, мешая немецкие, польские и украинские слова.
— Но-но, почему вы так взволнованы? — удивленно сказал один из санитаров.
— Почему, спрашиваю, стрельба будет? Или оглох?! — воинственно повторила Андреевна, подхватывая дочку на руки.
Струхнувший Антон Иванович с замиранием сердца следил за этой сценой.
Но немец был благодушен и даже учтив:
— Охотно поясню, почему стрельба: так надо. Так приказал наш фюрер…
Стоявшие рядом немцы вздернули руки и рявкнули во все горло:
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — ответил им долговязый и, круто повернувшись, пошел в хату спать после ночного марша.
Часов в одиннадцать прибежал из Гнойного брат Иосиф. Он был старше Антона, но, несмотря на это, отличался непоседливостью и живостью характера. Отмахать шесть верст от своей деревни ему ничего не стоило!
Ведь такая новость: сегодня утром немецкий унтер-офицер ходил в Гнойном по дворам и объявлял: кто имеет малых детей, пусть уезжают с ними подальше от Буга или прячутся в схороны, и пусть все запасаются водой и пищей. Не слышал ли что нового брат Антон?
Тот пересказал ему все, что узнал вчера от своего постояльца.
— Послезавтра, в четыре часа утра!.. Бог ты мой! Значит, правду люди по селам говорят…
Иосиф Иванович сразу стих, помрачнел и заторопился домой.
Антон не стал его задерживать. Они только уговорились, что надо забрать жен, детей и уехать от греха подальше. Да еще бы как-нибудь дать знать на тот берег Буга…
Иосиф Ярощук торопился домой. Дорога почти все время шла через сухой сосновый лес и была забита немецкими танками, машинами, понтонами, конными повозками, походными кухнями. Все это стояло в два, а то и в три ряда, впритирку одно к одному, неподвижное, покрытое пылью дальних дорог. Возле колонн прохаживались вооруженные часовые в касках и равнодушно посматривали на Ярощука. В глубине леса виднелись палатки, составленные в козлы ружья, фигуры солдат. Слышался сдержанный говор.
«Господи ж, боже мой, боже мой!» — шептал Иосиф Иванович, боязливо пробираясь обочиной дороги и ежеминутно ожидая, что его схватят. Но немцы были озабочены своими приготовлениями и не обращали на него никакого внимания.
И оттого, что они не обращали на него внимания, что пришли сюда, на его родную землю, со своими пушками и походными кухнями и вот сейчас только ждали команды, чтобы броситься через Буг, у него закипало сердце, и постепенно он перестал бояться, а, сжимая кулаки, посылал беззвучные проклятия этим мордастым солдатам в рогатых касках.
Проклятые фашисты! Жадные, жирные свиньи! Чтоб вас поразило громом и наказала святая дева Мария!
Он вспомнил, как здорово на свадьбе у Болеслава Каплуна подурачили двух «судетов»[1] из пограничной «вахи». В тот вечер они арестовали Александра Семенюка за участие в «беспорядках» и вели его на веревке по улице в свою проклятую «ваху». Ну, и зашли на огонек к Болеславу Каплуну. Гости недружелюбно притихли, но не станешь же выгонять немецкое начальство? А «Судеты» привязали Семенюка веревкой к печной дверце и потребовали водки. Им налили. Они выпили за здоровье и счастье жениха и невесты. Им еще налили. А Семенюк стоял со связанными руками, прямой и гордый. И тогда Болеслав сказал господам немцам, что он научит их хорошей польской песне — только пусть они выпьют еще стакан и еще один стакан. «Судеты» выпили и захмелели. А Болеслав запел.