«Вот и все, — подумал. — Вот она, черта, отсекающая от жизни. Оказывается, и у человека есть предел возможного. И не дано раздвинуть этот предел ни упорством, ни волей. Кажется, я дошел до своего предела…» Он смотрел затуманенным болью взглядом через поля на взгорье, где были дома и люди; и не смел и не знал, как людей позвать.
Из многого, что хранила память в том августовском, уводящем на войну дне, он не давал себе вспомнить только Зойку, белым трепетным видением ожидавшую его у расстанной дороги. Он знал свою вину перед ней, перед девичьей ее преданностью, им не понятой и не принятой. Он знал, что земное богатство, оставленное им в тот день за Туношной, к которому с надеждой и верой он теперь припадал, может шаг за шагом вернуться к нему; не могла возвратиться в его жизнь лишь удивительная семигорская девчонка, ее открытая всему свету, преданная любовь. Он сознавал это с отяжеляющей душу скорбью, как сознавал и справедливость этой, ощущаемой им теперь, может быть, самой великой потери. И, сознавая, не дозволял себе трогать притаенную в душе скорбь. Но в этот час одиночества и боли взорванная страдающими чувствами его память опрокинула запреты: он увидел несущееся к нему с придорожного косогора белое, трепетное, живое облако и услышал протяжный, как осенний птичий клик, наполненный разлукой и тревогой девичий голос:
— Але-ее-шка!..
И настолько сильны были ощущения того далекого дня, что, он не смел открыть глаза; и с такой яростью он сдавил костыль, что стонала прихваченная, болтами деревянная опора. Заглушить память он не моги стоял, опустив к груди голову, давал пройти через душу скорбным и светлым видениям.
Когда поутихла наконец душевная сумятица и Алеша возвратился в день, в котором сейчас был, и снова явственно ощутил и свое одиночество, и меру своей беспомощности, и поднял от груди голову, и посмотрел в даль низкого предвечернего неба, он увидел, как от Семигорья, — не от середины, не от прогона, откуда выходила дорога к Нёмде, — а от крайнего, ближнего к Волге дома, отделилось и заскользило вниз вдоль некошеных хлебов светлое быстрое пятнышко. Алеша даже не удивился: прошлое было в нем, оно было в сегодняшнем дне, видение прошлого продолжалось; он знал, что видит то, что хранит его память. И только когда белое пятнышко обозначило себя на луговине, на которой он был, и уже не в пятнышке — в белом облачке он увидел бегущую к нему девчонку, он напрягся до ледяного холода в лице, придавил себя к березе и замер, как будто должна была сейчас окончиться его жизнь.
Зойка налетела как стремительный, упругий, обжигающий ветер; с раскиданными по лбу, по щекам, по губам волосами, она, на последних шагах, будто втянутая магнитной силой, вникла лицом в его грудь, охватила его плечи и, целуя в подбородок, в щеки, в губы, сдвигая с носа очки, измазывая радостными слезами, обретеннр, счастливо твердила: «Алеша… Алеша…» Она оторвала от груди мокрое, смеющееся лицо, заглядывая в его растерянные глаза черными, блестящими, как; речные камушки-окатыши, глазами, виноватясь, радуясь, смеясь, быстро говорила:
— Я же только-только вернулась! Дядя Федя увидел, кричит, беги, тебя Олеша ждет!.. Я как побегла! Ну про все на свете забыла!.. Алеша… Алеша… Вот какой ты стал, Алеша! Еще красивей. Еще лучше!
Алеша, уронив костыль, смятенно сжимал Зойку железными своими ручищами, жался стыдящимся лицом к ее волосам, пахнущим теплом и полем, и не давал ей поднять головы, чтобы не увидела она прожигающие его глаза слезы.
Зойка первая пришла в себя. Как-то деловито обеспокоилась одной ей известным беспокойством, навесила себе на шею ружье, подняла с земли костыль, заботливо подставила ему под локоть, другую его руку примостила на своем плече, прижала крепко своей рукой. Осторожно, настойчиво отстранила его от березы, сказала в сосредоточенности, по давней девичьей своей привычке растягивая слова:
— Пошли, Алеша. Потихонечку. Далеко-о-о нам еще идти!..
1973–1982 гг.
СЛОВО О ВОЙНЕ
Роман Владимира Корнилова «Годины» создавался долго и трудно. Автор правдиво, проникновенно изображает события тех суровых лет, не упрощая и не умаляя ни сложностей, ни трудностей, с которыми пришлось встретиться нашему народу в Великую Отечественную войну.
Тернистыми дорогами войны идут герои, знакомые читателю по первому роману автора— «Семигорье».[16] Фрагменты фронтовой жизни сменяются изображением тяжелых будней тыла, сцены боевых сражений перемежаются картинами жизни в штабах армий и полков, из сельского райкома действие переносится в кабинет секретаря обкома, а оттуда — вновь на колхозные и ратные поля.
Может сложиться впечатление, что роман фрагментарен, что он составлен из художественных новелл с относительно завершенным и замкнутым в себе сюжетом. Повествование течет неторопливо и размеренно, кажется, что писатель вообще забывает о фабуле, о развитии сквозного действия, пытаясь с максимальной полнотой и последовательностью исчерпать тот или иной жизненный эпизод.
В разговоре с Алешей Поляниным генерал Степанов формулирует важную в нравственно-философской концепции романа мысль: «Нет, Алексей, жизнь сложнее войны и больше войны… Сам знаешь, и здесь, на войне, действуют, проявляют себя законы жизни. Вот мы с тобой встретились, и наши с тобой отношения— это тоже проявление жизни. Той, прежней. И этой… нынешней. Нет, война не отменяет законы человеческой жизни».
Советский человек в изображении В. Корнилова— будь он простой солдат, лейтенант, комиссар или генерал армии, — входит в жестокий мир войны вооруженным не только автоматом, но и исполненным патриотического чувства к Родине. И чем полнее это чувство, чем щедрее распахнута душа навстречу добрым, мирным устремлениям, тем крепче боевая стойкость солдата, тем прочнее надежда и уверенность в победе.
Июль 1941 года. Толпы беженцев, смешавшиеся с ротами отступающих солдат. Кровавые вакханалии «огненного немца» и качающиеся над головами русских воинов «ненужно длинные штыки беспомощно старых винтовок…» Из множества отступающих людей писатель выхватывает лицо знакомого нам по «Семигорью» героя, сельского механизатора Макара. Взгляд Макара цепляется за стоящие в спелости хлеба, осиротевшие, взывающие к совести земледельца. По их широкому разливу кощунственно идут на Макара вражеские танки. И все больнее, все глубже ранит его сердце кровавая череда наших потерь. Кажется, что «хлещут свинцовыми кнутами» саму землю-кормилицу, и лопается она, и проступает кровь. И как будто из глубины России придвигается к Макару родное Семигорье, и встает здесь, у дороги, на месте смоленской деревни Речицы: «Все, лейтенант, дошел!»
Этот нравственный вывод Макара перекликается в главе «Под Москвой» с мыслями другого героя, полковника Самохина. На последнем перед Москвой рубеже он говорит: «Все, значит. До края дошагали!» В романе устанавливается напряженная связь между частью и целым, переживаниями солдата и настроением целой армии. Тысячами стягивались к Москве солдаты сражающихся армий, дивизий и полков… чувствуя оскорбленным сердцем, веруя неумирающей русской верой, что там-то и окажется конец их тяжкого пути, там-то и обопрутся они, вступив на святую для всей России ее вековую опору… Для Макара последним его рубежом обернулась смоленская деревня Речица, для солдат других отступающих армий— Москва.
В. Корнилов, казалось бы, предельно сжимает пространство, внутри которого действует его солдат Макар. «Окопная правда» русского солдата в том и состоит, что и один на один с врагом он не сознает себя одиноким. С ним вместе молящееся о победе сердце матери и память о любимой Васенке, издалека зримые им семигорские поля и отступающие к Днепровской переправе солдаты, для которых ценой своей жизни он хочет выиграть несколько часов пути, — с ним вместе вся его родина, Россия.
Одно чувство любви и преданности Родине диктует и солдату, и. генералу Елизарову, и комиссару Степанову стоять насмерть. Этот единый дух любви объединяет фронт и тыл, который заставляет и старого семигорского председателя Ивана Митрофановича думать и чувствовать то же самое, что думают и чувствуют люди, пронесшие на себе через пол-России скорбь отступлений и утрат: «А вот землица семигорская, как была, вся на месте. Как подумаешь, сколько ее, матушки, под войну ушло, так каждый наш бугорок отдышать хочется!»
Продолжая традиции нашей русской литературы, В. Корнилов стремится показать своего героя и в малом кругу его жизни, в теплых узах семейного родства, дружеского братства, малой солдатской или крестьянской общины. Но с малого, тем не менее, начинается отсчет большого.
Бесспорным достоинством романа «Годины» является правдивое и смелое изображение глубины душевных переживаний живущего на войне человека. Широкий охват событий учитывает и общую картину, открывающуюся с высоты командного пункта, и ведет далее, глубже, ближе к переднему краю.