Тетка не очень проворно стала подниматься с гороха.
– Хотя бы не было. А то все враги да враги вокруг...
Азевичу показалось, что в ее словах таилось определенное сомнение в том, что сказал он. Но он сказал это искренне. Он очень хотел верить, что после всего пережитого до войны и в войну, когда выгонят фашистов, жизнь переменится. Все-таки люди, объединенные общим усилием, должны избавиться от классовой, партийной да еще какой там вражды и зажить по справедливости. Сколько же можно бороться между собой?
Вот только придется ли дожить до того золотого дня таким, как он? Впереди еще немало крови и страданий... Немцы... Правда, в этой деревне их, может, еще и не видели. Зато тут властвуют полицаи. А сколько в других деревнях этих полицаев? Особенно в больших. Уж об этом оккупанты позаботились, навербовали себе помощников. Тем более что вербовать было из кого, нашлось немало желающих. Как и тех, кто пошел к ним на службу по безысходности: или в партизаны, или в полицию. А также окруженцы, дезертиры, пленные из шталагов. Вот еще с кем воевать придется. Со своими.
– А где Иван твой? – осторожно спросил Азевич.
– А кто ж его знает, – просто ответила тетка. – Как взяли, так ни слуху ни духу.
– Кто взял?
– Да свои. Энкеведисты. Был бригадиром в колхозе, все делал, как приказывали. Даже партийным стал, на собрания ходил. Так взяли. Ночью приехали из района, начальник Милован и с ним еще двое. Перетрясли все, перерыли и взяли. Как уходил, сказал, что ошибка, что разберутся и выпустят. Ну я и ждала. И год минул, и другой. Ничего! И за что пропал человек?
Тетка опять потемнела с лица, уставясь задумчивым взглядом куда-то. Он не утешал ее, ничего больше не спрашивал. Да и что он мог ей сказать? Где ему было взять нужные для того слова?
– Пересохло у меня все, ожидаючи. Если бы хоть была провинка какая, если бы он что сделал не так, насуперек, или взял чужое. Так нигде ничего. Такой был совестливый – и парнем, как замуж выходила, и потом, как мужиком стал. Никогда, бывало, ни словом не тронет, ни, оборони Бог, руками. Все ждала-ждала... Стукнет где чем скотина, кажется – идет. Мелькнет что за окном – Иван идет. Ночью, сдается, шепчет. Проснусь – никого. Наверно, уже не дождусь.
– Это хорошо, что ждешь. Не то что некоторые. Жена должна ждать.
– Ну. Некоторые совсем совесть потеряли. Вон Семкова Агата, как взяли, так через месяц уже с другим забегала. Отказалась, говорит, от врага народа. Или Тэкля из Кожанов. А я не могу так. Как это я откажусь? От своего мужика? Может, моя ожиданка ему где поможет. А то гляди – еще и выпустят.
– А что, кого-нибудь выпустили? Кто-нибудь вернулся?
Тетка отрицательно покачала головой.
– Не-а. У нас не слыхать было. Может, где и выпускали, а у нас никто не вернулся. Всех где-то там позамучили.
Может, и не надо, чтобы выпускали теперь, по войне, не в лад со своими чувствами подумал Азевич. Вон Войтешонка выпустили, а что с того толку? Хорошо еще, что не побежал к немцам, инвалид все же. А если бы был здоров, разве ему удалось бы увернуться от службы в полиции? Нет, те, кто там побывал, уже бесполезны для советской власти.
Ну а эта тетка?.. Сама в лагере не побывала, но потеряла мужа. И гляди – выхаживает его, одного из тех, кто в то время не только бил жернова...
Трудно ему было понять все это, правда, он и не слишком старался проникнуть в каверзные загадки жизни. Хватало ему нынешних, военных загадок. И самой большой из них была его собственная нерешенная судьба-загадка – как быть, куда податься?
Притомившись от разговора с теткой, он вскоре уснул. Приснился ему какой-то нелепый, ужасный сон. Привиделось, будто он расхаживает по огромному, во все поле, цветнику из пионов, похожему на тот, что был когда-то у соседа-бухгалтера. Ему, в общем, тепло и хорошо, но почему-то тревожно, неясное беспокойство владеет его чувствами. Он медленно переходит цветущее поле и выходит к оврагу, на дне которого, знает, должен протекать ручей. Но вместо ручья видит там стоячий кровавый пруд; кровавые потоки стекают с голых склонов оврага, руки его тоже в крови, он хочет вытереть их об одежду, но только пачкает ее. И тут с конем Белолобиком появляется его отец, он молча отдает сыну повод, а сам легко поднимается в воздух и, удаляясь, летит над оврагом. А на той стороне оврага появляется нацдем Дорошка. В белой одежде, словно деревенский дед, он простирает над оврагом длинные руки и громовым голосом вещает что-то. Смысла его слов Азевич не может понять, ему становится страшно, он хочет уйти отсюда. Но тут оказывается, что Дорошка просит-взывает о помощи, хочет с того берега перебраться на этот и не может. Азевич пугается, делает во сне волевое усилие и просыпается.
Сны он видел нечасто, а проснувшись, просто не помнил их. Но этот не мог не запомниться и очень не понравился ему. К чему приснился Дорошка? Что значил кровавый овраг, через который тот не мог перебраться? Азевич не слишком понимал несчастного нацдема, хотя в душе и не питал особой вражды к нему. Чувствовал, что Дорошка – вроде неплохой человек, а за что его арестовали, кто знает? Может, были причины, а может, и нет. Во всяком случае, теперь, по прошествии лет, Азевич сожалел о его аресте, но что он мог тогда сделать? Защитить его не было возможности, погубить – раз плюнуть.
В сарае было темно, холодно, но под кожухом он немного согрелся, и в эту ночь его не знобило. Как всегда, проснувшись, вслушивался в таинственные ночные звуки. Где-то поблизости попискивали мыши, шуршали-точили солому; задувая в подстрешье, тихонько шумел соломенными прядями ветер; Азевич снова начал дремать, но вдруг проснулся от пугающих звуков – это были далекие выстрелы; где-то бабахнуло раз, другой, третий. Два вместе. Стреляли из винтовок. Охваченный тревогой, Азевич сначала сел, потом, опираясь о шершавые бревна стены, встал на колени. Держась за стену, сошел с груды гороха и шатко побрел в темноте к выходу. Ворота сарая оказались запертыми снаружи, он несильно подергал их, и одна половинка раскрылась.
В тот раз, в пургу, когда он шел сюда, казалось, что другие строения были вдалеке от сарая. Теперь же оказалось, что они совсем рядом, в нескольких шагах – изба, хлев. Поодаль чернела дырявая стенка повети, за ней, кажется, было гумно. От ворот сарая к избе тянулась узенькая, свежепротоптанная в снегу стежка. В стороне от нее, за полем и лесом, красными отблесками вспыхивало небо и слышались выстрелы. Пока он вслушивался, бабахнуло еще раза три, потом все смолкло. Дрожащие сполохи огня широко расплывались по краю неба, на их фоне четко высветились черные еловые вершины близкого леса, и он подумал: где это? Может, на большаке или в Саковщине? Но, по-видимому, Саковщина ближе, а это под Голубяницкой пущей. Наверно, под пущей, и горит, видимо, деревня. Значит, жгут и ночью; и ночью над человеческой судьбой вьется ворон погибели. Кто погибает только? Но там наверняка партизаны. В Голубяницкой пуще должен действовать отряд из соседнего района. Если он сохранился.
И все-таки он был слаб, не мог долго стоять на стуже и скоро вернулся в сарай. На коленях вполз в свое глубоко вмятое за неделю лежбище, с головой укрылся кожухом. Дрожал от озноба и думал, что, видно, надо как-то выбираться отсюда. Еще день полежит и пойдет. Будет искать таких, как он сам. Да и люди помогут. Помогла же ему эта тетка, у которой он даже не спросил ее имя. Надо будет спросить...
Он немного задремал на рассвете, а когда утречком прибежала тетка со своим узелком, впервые улыбнулся ей и привстал, прислонясь спиной к бревнам.
– Ну как вам? – спросила она. – Лучше?
– Лучше, лучше, – сказал он, стараясь говорить как можно бодрее.
Она развязала свой узелок, вынула миску с драниками и шкварками, от которых по сараю сразу разошелся полузабытый запах домашней снеди. На этот раз он съел все без остатка, выпил полную кружку теплого молока.
– Слышала, как стреляли ночью? – спросил он и насторожился в ожидании ответа.
Тетка озабоченно взглянула на него.
– Ну. Под утро такая стрельба – в Костюковке, говорят.
– Это где? Под пущей?
– Ну под пущей. Горело там что-то.
– Жгли?
– Наверно, жгли.
Он думал, может, она что-нибудь знает о ночных событиях, но, похоже, знала она не больше него.
– Сегодня я пойду от вас, – сказал он решительно, хотя настоящей решимости еще не испытывал – не знал, справится ли со своей слабостью.
Она только переспросила:
– Да? Пойдете?..
– Надо идти. Нельзя мне долго оставаться. Я же из райкома. Моя фамилия Азевич, может, слыхали? – сказал он, тронутый добротой этой женщины.
Ожидал, что она удивится, или разозлится, или о чем-либо спросит. А тетка сказала просто:
– Я знаю.
– Знаешь? И знала, кто я? – удивился он.
– Ну. Я же узнала. Вы тогда приезжали, собрание проводили в Трикунах. Еще с такой женщинкой беленькой были. И председатель райисполкома, как его, забыла... Что врагом народа стал.
– Заруба.