— Конечно, состояние вашей сестры тяжёлое. Но силы ещё есть. Операцию должна перенести.
Она взглянула на него с благодарностью.
— Что позволяет вам так думать?
— Опыт. Иного выхода нет.
— Значит, вы согласны делать операцию? — спросила она.
— Я сказал. Поживём, увидим.
Всё в ней ликовало от этой победы.
Они въехали в город, и она спросила, куда его подвезти. Ей показалось, что на секунду он заколебался и потом назвал адрес.
Обо всём, касательно перевода больной к нему в клинику, она должна была договориться с его секретарём.
Надо было осторожно подготовить к этому сестру. Исподволь она начала её уговаривать, объяснять все преимущества операции. Уговаривая сестру, она уговаривала себя.
— Что ты стучишься в открытую дверь? — как-то сказала сестра. — Я же согласна!
У сестры возобновились ознобы, появилась желтуха. Завотделением института, где она лежала, крупный специалист, сказал:
— Я слабо верю в то, что он станет оперировать.
Теперь сомнения стали одолевать её: смеет ли она идти на этот риск? А вдруг сестра не перенесёт операции? И даже если не так, во имя чего подвергать её новым мучениям? Ведь все, и даже он, повторяют одно и то же: спасти нельзя, послеоперационный период — тяжёл. Идти на этот риск, чтобы продлить срок? Но, может быть, продлить только страдания?
Страшней всего было то, что никто, ни друзья сестры, ни её собственные друзья, никто, кроме неё самой, не мог взять на себя ответственность.
«Что делаешь, делай скорее», — сказала сестра.
Но эти слова, думала она, сказаны были на Тайной вечери Иуде. Не предаю ли я свою сестру? Нет. Что делаешь, делай скорее.
Она пришла в клинику, чтобы договориться о переводе туда сестры. Её встретила секретарь, оглядела быстро, изучающе и одобрительно улыбнулась, как бы оценив все её старания произвести впечатление. А ей вдруг стало стыдно от неуместности своего прихода такой расфранченной сюда, в клинику, где и болеют, и мучаются, и умирают.
И только в его кабинете она почувствовала себя уверенней.
Он вошёл и, кивнув ей, уселся в кресло. Сегодня он был усталый, поникший. Зелёная операционная форма сидела на нём небрежно, на ногах были стоптанные тапки. Он так и остался сидеть в шапочке.
— Ну? Решились перевозить к нам сестру? С секретарём договорились? — спросил он равнодушно и тихо.
Она сообщила, что за эти дни отёк ещё усилился и в институте сомневаются, что он возьмётся оперировать.
— Поживём, увидим. Другого выхода нет.
Он взял со стола тюбик, выдавил из него крем и стал смазывать себе руки, которые заволгли от резиновых перчаток. Она встала.
— Куда вы? Сидите!
— Не хочу вам мешать. Вы устали.
— Да, операция была сложная. Но не от этого. Донимает текучка. Больше устаёшь от всяких ненужных дел.
Он закурил. Его руки не соответствовали её представлению о руках хирурга. Скорее это были руки мастерового — широкие, с короткими пальцами. Но ей было приятно на них смотреть, в них она видела надёжность и силу. Секретарь принесла бумаги на подпись… Он устало и скучающе просмотрел их, подписал и отдал. В кабинет зашли несколько врачей и стали говорить с ним о чём-то. Она опять поднялась, и опять он остановил её:
— Вы никому не мешаете, сидите!
Она не могла понять, почему он её задерживает. Казалось бы, обо всём договорено. «Может, жалеет меня? Но разве я вызываю жалость? Не думаю. Печалиться себе я не позволяю».
— …Вспомни, что Данте, — как-то сказала сестра, — в самые глубины ада поселяет тех, кто предавался печали, кто «в милом воздухе, что веселится солнцем, печальны были».
«Сестра любила цитировать…» — подумала она, с ужасом ловя себя на том, что иногда думает о сестре уже в прошедшем времени.
Она чувствовала, хотя и не могла сосредоточиться на их разговоре, что говорит он с врачами так, будто хочет, чтобы и она его слушала. Почему-то ей сейчас казалось, что своим присутствием она не только не мешает, но даже в чём-то помогает ему.
Небольшой рисунок на стене, окантованный под стекло и явно непрофессиональный, привлёк её внимание. На рисунке изображён был он в маске, в перчатках, во время операции.
— Что вы там разглядываете? — спросил он, когда врачи вышли из кабинета.
— Неплохой рисунок, — сказала она. — Вас когда-нибудь писал настоящий художник?
— Нет.
— А можно было бы сделать портрет. Вы находка для живописца!
Она заметила, что слова её приятны ему. В этом было что-то непосредственное и милое, тронувшее её — маленькая слабость в таком большом и сильном человеке.
— Я обязательно этим займусь, — сказала она.
— Вы художница? — обрадовалась секретарь.
— Нет, но у меня много друзей художников, и я уже знаю, кого приведу сюда в следующий раз. Вы не откажетесь позировать?
Он развёл руками:
— Пожалуйста. Можно будет порисовать и в операционной…
Такая его готовность вызвала в ней желание улыбнуться, но она сдержалась.
— Очень хорошо, очень хорошо. Обязательно привозите к нам художника, — радовалась секретарь.
Уходя из клиники, она размышляла о том, как вторглась в мир его кабинета, как заранее продумывала манеру своего поведения, нарушая все нормы. «Что только приходит в голову?..» Ей казалась легкомысленной, даже бесстыдной эта уловка с портретом. Но она смутно чувствовала, что и эта уловка чем-то сможет ей помочь.
Отыскать приятеля-художника оказалось непросто. Наконец, с трудом, ей удалось дозвониться к нему:
— У вас имеется блестящая возможность проявить свой талант, — начала она, — я нашла вам модель. Необходимо, поймите, необходимо сделать портрет для выставки. В депрессии? Провалили вашу картину? Я была уверена, что так и будет, предупреждала. Теперь напишите портрет и примут без разговоров. Чей? Увидите. Кота в мешке? Так я же говорю вам, что увидите. Можете мне поверить. Интригую? Ну если хотите, пожалуйста: хирург, светило… Вы не только захотите его писать, но и лепить станете.
Был неоперационный день, когда она вместе с художником зашла в кабинет. Их встретила секретарь, обрадованно забеспокоилась:
— Присаживайтесь, располагайтесь, как вам будет удобно. Шефа нашего рвут на части, не обращайте внимания. Он должен появиться с минуты на минуту. Не стесняйтесь, начинайте сразу рисовать. С ним надо построже. Пусть позирует. Чем вы будете? Масляными красками?
— Вас тоже непременно надо порисовать, — сказала она секретарю, — и лучше всего пастелью. Эти припухшие глазки, нежность кожи.
— Меня-то не обязательно. Что уж там, всё ушло, дети взрослые. Шефа, шефа!..
Появился шеф и заполнил собой кабинет.
Художник походил на охотничью собаку, сделавшую стойку.
Шеф сидел в своём кресле, бросив тяжёлые руки на стол. Художник искал ракурс, поворот, свет. Отходил, подходил, советовался с ней, наконец взял альбом:
— Прекрасно, прекрасно. И как хорош этот синий пуловер с белой сорочкой. Я так и буду писать, в этом синем, — и стал делать набросок.
Она оставила их и пошла в палату к сестре.
Взгляд сестры говорил: «Я боюсь. Иду на все эти мучительные испытания потому, что верю в тебя, как и всегда верила. Ты не подвергла бы меня всему, если бы не знала, что я поправлюсь. Знаю тебя, знаю, как неистощима твоя энергия, как тебе самой необходима сейчас эта борьба за меня. Вижу, как бьётся в тебе сила жизни. Всё понимаю. Боюсь. И тоже хочу жить».
Она с ложечки покормила сестру и подробно, в мизансценах, весело рассказывала, как в кабинете шефа орудует сейчас художник. Она старалась развлечь сестру своим шутливым рассказом. И ей это удавалось. Сестра, как всегда, любовалась ею, пока не начинались озноб и рвота.
Мучительно было делать весёлое лицо, не допускать сомнения. Она до изнеможения уставала от этой повседневной игры и, приходя домой, чувствовала, как её покидают силы.
Неотвратимость конца становилась реальнее. «Состоится ли операция? Успеет ли?» Ни на людях, ни на работе, ни даже во сне она не могла теперь найти успокоения. Единственное место, где она чувствовала себя защищённой, — это был его кабинет в клинике. Она поняла, что не мешает ему своим присутствием. Она сознавала свою власть над мужчинами, умела этим пользоваться, но размышляя по этому поводу, решила, что в ней ему нужна сейчас её вера в него, эта вера делает его сильнее, таким, каким он хотел бы быть.
Он не заговаривал с ней о сестре, и она умышленно избегала этого, потому что всё время боялась, что он уже не сможет оперировать.
Этот день был особенно тягостен для неё, давило сердце, с утра лил дождь, было серо и мокро.
Когда она вошла к нему, то сразу поняла, что ничего не состоится. Он сидел в какой-то безнадёжной позе, понурый и серый. Но сказал:
— День назначен. Всё это время мы решали пути операции. Исследования подтвердили наши предположения. Это будет операция-реконструкция. Повторяю, вопрос может стоять лишь о продлении жизни.