— Что?
— Наденешь шляпу, хорошо? Без шляпы в офис как-то неудобно.
— Черт! Года два не нахлобучивал. Что, непременно надо?
— Ну, без шляпы вид такой, знаешь, несолидный.
— Ладно, раз надо, напялю хоть котелок.
— Нет-нет, обычную мягкую шляпу. И ты, милый, успеешь ведь подстричься?
— Будь спокойна. Предстану в лучшем виде: аккуратен, туповат, деловит.
— Милый, спасибо тебе, я так счастлива. Но надо срочно бежать, успеть деньги тебе отправить. Спокойной ночи, дорогой! Удачи!
— Спокойной ночи.
Гордон выскочил из будки. Что натворил? Слизняк! Продал все, изменил своей присяге!
Долгую одинокую битву в момент закончил полной сдачей. Верую, Господи, клятвой в верности обрезаю плоть свою. Падаю ниц, каюсь и повинуюсь. Он шел с какой-то новой энергией. Что-то странное будоражило душу, струилось по всем жилам. Что? Унижение, стыд, отчаяние? Гнев, оттого что снова придется пресмыкаться перед деньгами? Тоска из-за бесконечной рутины впереди? Он напрягся, пытаясь уловить, выяснить новое непонятное чувство. И понял — стало легче.
Да, легче. Облегчение, освобождение, конец нищете, грязи и одиночеству, можно вернуться к нормальной жизни. А все гордые клятвы — позади, кучкой сброшенных наконец цепей. Так и должно было случиться, просто судьба взяла свое. Вспомнилось сочувствие на тугом румяном лице Эрскина, когда тот на прощание не советовал бросаться «хорошим местом», и свое возмущенно кипевшее внутри «Нет! Ни за что на свете!». Даже тогда уже угадывался нынешний финал. Розмари с младенцем в утробе только повод, только предлог. Не будь этого, подвернулось бы, толкнуло что-то другое. Вышло так, как втайне, сокровенно желалось самому.
Что ж, очевидно, слишком сильно бурлят жизненные соки, чтобы презреть обыденность и добровольно изъять себя из потока реальности. Два тяжких года проклинал мир денег, сражался с ним, скрывался от него, и в результате — нищета, а вместе с ней пустота, тупик. От денег отрекаешься? Отрекись заодно и от жизни. Но не тобой назначены земные сроки, не ты решаешь… Завтра явится он в «Альбион», подстриженный и свежевыбритый, солидный (не забыть бы кроме костюма пальто выкупить!), в шляпе скромной конторской гусеницы, ни следа лохматого поэта, вольно плюющего на рваные подметки. Возьмут, чего ж не взять такого, да еще с нужными фирме талантами. Готов, готов продать душу и усердно трудиться.
Дальше? Возможно, весь этот двухлетний бунт просто сотрется в памяти. Ну, некая задержка, легкая заминка в карьере. Быстренько привыкнет цинично щуриться, не думать дальше прямой выгоды, строчить баллады во славу чипсов. Так честно, праведно продаст душу, что искренне забудет свой мятеж против тирании Бизнес-бога. Женится и устроится, обретет достаток с соответствующим набором занятий: стричь лужайку, катать колясочку, слушать концерт по радио, взирать на фикус. Станет достойным, уважающим порядок солдатиком огромной армии, которую качает в метро утром на службу, вечером домой. Может быть, это даже хорошо.
Шаг его сделался спокойнее, ровней. Тридцатилетнему, с первой сединой, ему казалось, что он начинает взрослеть. Обычная история, кто в юности не бунтовал против лжи и несправедливости? Его бунт длился чуть подольше. Завершившись, однако, столь плачевно! Интересно, сколько отшельников в угрюмых норах втайне мечтали бы вернуться к пошлой суете? Впрочем, наверно, есть и те, кто не мечтают. Кем-то неплохо сказано, что в нашем мире выживает только святой или мерзавец. Гордон Комсток не святой. Тогда, пожалуй, лучше он будет скромным мерзавцем, без претензий. Пришел туда, куда хотел, сдался своим же потаенным желаниям и успокоился.
Гордон вскинул глаза — улица где-то рядом с его жильем, но незнакомая. Унылые, облезлые дома, по преимуществу из однокомнатных квартирок. Закопченный кирпич, оградки, беленые крылечки, в окнах портьеры с бахромой, частенько между ними билетики «сдается», почти везде фикусы. Стандарт жалкой благопристойности. В общем, улочка того сорта, что совсем недавно страстно грезилось разбабахать к чертовой матери.
Здешние жильцы — клерки, продавцы, мелкие торговцы, страховые агенты, вагоновожатые, — знают они, что их, марионеток, непрерывно водят за ниточки? Нет, ничего они не знают. Не до того, столько насущных забот: родиться, жениться, плодить детишек, вкалывать, умирать. Может, и не так уж плохо раствориться среди них? Пусть вся наша цивилизация основана на жадности и страхе, но в частной жизни рядовых обывателей это загадочно преображается в нечто пристойное. За своими нарядно обшитыми шторками, со своей ребятней и лаковой фанерной мебелью, принимая и добродетельно чтя кодекс денег, вот эти самые низы среднего класса все-таки ухитряются блюсти приличия. Как-то умеют перетолковать скотский рабовладельческий устав в понятия личной чести. И держать фикус для них значит «держаться достойно». Кроме того, они живучие. Плетут саму вязь жизни. Делают то, что недоступно ни святым, ни возвышенным душам, — рожают детей.
А фикус — просто-таки древо жизни, пришло вдруг в голову.
Карман оттягивала рукопись. Гордон достал пачку свернутых, мятых, истрепавшихся по краям листов. Всего четыре сотни строк, плод добровольного двухлетнего изгнания, жалкий недоносок. Ладно, покончено. Поэма! Еще чего, стихи в 1935-м!
Куда ж это теперь? Самое правильное — порвать, в унитаз спустить. Но снова запихивать в карман, тащить до дома… Ага, решетка над уличным стоком. С ближайшего окна из-под волана шелковой желтой занавески поглядывал красавец фикус.
Гордон отогнул страницу «Прелестей Лондона», в чернильном хаосе мелькнула лихорадочно записанная строчка. Сердце сжалось. Кое-что было вроде не совсем ужасно. Если б только когда-нибудь закончить! Столько вбито сюда и разом малодушно выкинуть? Оставить? Спрятать, урывками потихоньку работать, пытаться довести? Что-то, может, и выйдет.
Ну нет! Не виляй! Сдаваться, так сдаваться.
Он сложил пачку пополам и пропихнул сквозь решетку. Шлепнувшись, хлюпнув, рукопись исчезла под водой.
Vicisti, ficus! Ликуй, Фикус, ты победил!
12
У выхода из бюро регистрации Равелстон начал прощаться, но они ничего и слышать не хотели, настояли вместе позавтракать. Однако уж не в «Модильяни» — в одном из милых ресторанчиков Сохо, где замечательно кормят «четыре блюда за полкроны» и где их угостили чесночной колбасой, бифштексом с жареной картошкой, слегка водянистым сладким пудингом, а также красным «Мэдок-экстра», бутылка за три шиллинга.
Гостем на свадьбе был один Равелстон (роль второго свидетеля исполнил кроткий беззубый старикан, карауливший возле бюро, вознагражденный парой шиллингов). Джулия не смогла покинуть рабочий пост в кафе. Самим молодоженам удалось задолго, под разными предлогами, отпроситься со службы на денек. За исключением Джулии и Равелстона никто о регистрации не знал. Розмари собиралась еще месяца два поработать, родным же пока ничего не сообщала, чтобы не вынуждать бесчисленных сестер и братьев тратиться на подарки. Воображая некий торжественный ритуал, Гордон вначале хотел даже венчаться в церкви, однако Розмари строго пресекла полет его фантазии.
Уже второй месяц Гордон трудился в «Альбионе». Определили ему недельные четыре фунта десять шиллингов. Как только Розмари уволится, станет, конечно, туговато. Но затеплились надежды на повышение в будущем году. Да и родители Розмари, надо полагать, подкинут деньжат по случаю рождения внука (внучки).
Бывший шеф Гордона, мистер Клу, недавно уволился, место его занял мистер Уорнер, канадец с пятилетним опытом работы в нью-йоркской рекламной фирме. Новый шеф был кипучим энтузиастом; впрочем, довольно симпатичным. Сейчас для них с Гордоном наступило горячее времечко. Покорив страну дезодорантом «Апрельская роса», «Царица гигиены и красоты» замыслила теперь бросить на рынок зубной эликсир, устраняющий запах изо рта. Образ заставил текстовиков изрядно поломать голову и уже почти сложился, когда у руководства «Царицы гигиены» блеснула новая идея — а запах от потных ног? Непаханое поле с широчайшей, гигантской перспективой! Требовался некий убойный слоган, нечто на уровне «чуда ночного голодания»; что-то, вонзавшееся в мозг отравленной стрелой. Три дня мистер Уорнер просидел, мрачно, сосредоточенно уставясь в одну точку, а затем выдал гениальное «По-По». Сокращенное «порный пот», так кратко и так властно — наповал! Узнавшему, что означает «По-По», уже нельзя было взглянуть на эти буквы без виноватой дрожи. Правда, Гордон забеспокоился, не обнаружив в словарях прилагательного «порный», но мистер Уорнер отмахнулся: «Есть — нет, хрен с ним, сожрут!» Ну а «Царица гигиены», естественно, пришла в восторг.
Денег не пожалели. По всей территории Британских островов огромные рекламные щиты теперь мощно вбивали в головы «По-По». Везде лишь жесткая шрифтовая лапидарность: