— А я — подавать, — отвечала другая. — Подавать интереснее.
И я подумала: в самом деле, что интереснее? Пожалуй, все-таки подавать. Я тоже больше любила бы подавать. Радость какая-то тронула меня: и чего я боюсь? Много интересного есть на свете, кроме науки.
Я подошла к барьеру и отдала пальто той, что больше любила вешать.
— Чтой-то вы похудали с лица, почернели, — сказала она. — Горе, может, у вас какое?
— Так, неприятности, — ответила я.
— А вы не поддавайтесь, — сказала другая, бойкая. — Я вот всегда так. Ко мне горе, а я его по мордасам.
— А у вас какое горе?
— Сына посадили. Шофером работал, человека сбил. Шел человек, пьяный как зюзя, прямо под колеса и готов. А сыну подводят, что виноват. Алкоголь в нем нашли. Пива с утра выпил, вот и горе.
И в самом деле, горе. А я-то...
— Ну-ну, — сказала я ей, как мне Лысый, — не печальтесь, может, и обойдется.
— Дай-то бог. Устала я куражиться, сил нет.
В эту ночь мне опять снились стервятники. Они, как полагается, толпились у трупа. Один из них, самый главный, на розовых ногах, что-то очень уж долго не уходил и внимательным, грустным глазом смотрел на меня, как бы по-своему сожалея. Я по-прежнему была трупом, но и стервятник был жалок, и его глубоко рассеченное, волочащееся по земле крыло казалось траченным молью. Мы расставались неохотно, но что делать, меня звали к телефону, и я проснулась.
И в самом деле, звонил телефон, видимо, уже давно. Я подошла, но поздно — короткие гудки. Кто бы это мог звонить в такую рань?
Я взглянула на будильник. Скотина, проспал! Без четверти девять. Вот тебе и новая конструкция. Спеша, я оделась и сбежала по лестнице — лифт не работал, черт побери их обоих с будильником. Шел дождь. Улица была полна зонтиков. По лужам, возникая и лопаясь, прыгали пузыри. Один огромный, прямо-таки королевский пузырь, держался долго-долго, но лопнул и он. В автобусе пахло цветами. Чей-то большой мокрый букет упирался мне прямо в щеку. Люди были веселы и дружелюбно толкались.
Старинный подъезд Института встретил меня мокрыми фонарями. Вокруг каждого колпака стоял ореольчик из скачущих капель дождя.
По коридору навстречу мне шел Обтекаемый, и — о чудо! — на лице его была улыбка. Поравнявшись со мной, он остановился.
— Поздравляю вас! Вы, конечно, уже читали?
— Нет еще, — ответила я.
— Все-таки правда всегда возьмет верх, — сказал он, влажно сияя, точно омытый дождем.
— Несмотря на все ваши усилия.
Он погрустнел.
— Вы ошибаетесь, М.М., уверяю вас, вы ошибаетесь! Я лично всегда вас защищал. Спросите кого угодно.
Тут я взорвалась:
— Мне не надо никого спрашивать. Я и сама все про вас понимаю. Вы мне ясны как на ладони. Видите?
Я протянула вперед ладонь. Он вежливо на нее посмотрел, ничего не понимая.
— Ха! — сказала я горлом. — Жалкий трус! Вы думаете, что можно всю жизнь просидеть между двух стульев? Ан нет! Помяните мое слово, вас еще стукнет. И когда это случится, у вас не будет даже того утешения, что вы вели себя честно.
Он побледнел.
— Вы не понимаете, М.М., — начал он бормотать, — вы еще очень многого не знаете... Все не так просто! К сожалению, я не могу вам всего сказать... Да, кстати, вы слышали о...
Он назвал фамилию Кромешного.
— Что с ним? — грубо спросила я.
— Только что звонила его жена. Инсульт...
Я ответила не сразу. Мне было сложно.
— Эх, не того, — сказала я и отошла.
Обтекаемый, в полной растерянности, стоял, качая головой, и таким, качающим головой, исчез из виду.
Навстречу мне шли люди и улыбались.
Человек — улыбка.
Человек — улыбка.
Все не так просто.