Таким образом, видя, как принимается бесчисленное множество пародий, появившихся в последнее время и потешающихся все более над реликвиями пушкинского периода, мы считаем себя вправе заключить, что время процветания этого рода поэзии уже прошло. «А если прошло, то и толковать о нем много не стоит, и убиваться над выставлением его смешных сторон не нужно!» Не всегда оно так бывает; но в настоящем случае это замечание кажется нам вполне справедливым. Пародии на бесцельные и бездельные пьески с претензией на художественность, насмешки над высокими мечтами в виду житейской пошлости, над отвлеченно-абсолютным спокойствием перед жизненными, реальными вопросами нужды и горя – были в ходу давным-давно. Предмет этот далеко еще не исчерпан, потому что, несмотря на многочисленные насмешки и критические наставления, поэзия наша до сих пор никак не хочет идти в лад с живой, человеческой действительностью. Но теперь уже противоречие пииты с реальной правдой выражается иначе, а потому и насмешка [и пародия] должны принять другие формы, настроить себя несколько на другой лад. Мы читали много пародий, в которых, вместо возвышенных предметов, трактуемых поэтом, подставляются предметы житейские, и затем идет весьма близкое подражание. Например, вместо «цветок засохший, безуханный», читаем: «ременный кнут, небезуханный»; вместо: «скажи мне, ветка Палестины» – «скажи мне, ветхая бумажка», и затем пародия перебирает, что могло случиться с кнутом и с синенькой бумажкой, в чьих руках они были, кого сек кнут и какие гадости покупались бумажкою. Это, конечно, забавно само по себе и в то же время справедливо опошляет те quasi-высокие, а в самом деле ребяческие и смешные мечты, которые посвящены поэтами цветку безуханному и ветке. Но подобного рода пародии хороши именно только тогда, когда они, во-первых, обращены на стихотворение, имеющее большую известность, и, во-вторых, когда само содержание пародии забавно. Если же автор пародии выбирает себе на жертву какое-нибудь из незначительных произведений незначительного поэта и основывает весь смысл своей пародии на незначительной утрировке мысли подлинника, то мы не понимаем цели и смысла подобной работы. Есть, например, у г. Полонского стихотворение: «Мое сердце – родник, моя песня – волна» и пр. Оно несколько страдает неопределенностью и излишком смелой мечтательности; но прямо дурным нельзя его назвать; нельзя сказать и того, чтобы оно заключало в себе полное выражение характера и манеры поэта; его немногие знают даже из любителей стихов. Зачем же, спрашивается, написана вот эта пародия, которую находим мы в «Перепевах»:
Пусть моя песня смутна и темна,Но зато ей душа отзывается,Неуловимая, будто волна,Она звуками вся рассыпается.Все в ней – и слезы, и муки любви,И укор, и мольбы откликаются…Но не умом понять песни мои, —Вещим сердцем они понимаются.
Конечно, это стихотворение бесцветно и ничтожно; но от этого оно вовсе не делается злым и забавным.
Многие из пародий даже не достигают до красоты подлинника. Это опять происходит оттого, что Обличительный поэт берет не резко ложные стихотворения и не стремится осмеять слабые стороны, вообще отличающие взятого им автора, а просто выбирает стихотворения похуже, да и старается их исказить еще больше. Например, у г. Фета есть пренелепое стихотворение:
Буря на небе вечернем,Моря сердитого шум,Буря на море, и думы,Много мучительных дум, – и пр.{10}
Само по себе, это стихотворение – пародия; его иначе никто и не примет, как за написанное на смех (если не предупредить, разумеется, что тут бездна поэтических красот). Обличительный поэт пишет на это пародию:
Звезды на небе вечернем;Робкий волнуется ум —Волны на море и думы —Много мучительных дум.Пьянство ночное в трактире,Резкий вакхический шум;Звезды, и волны, и думы —Хор возрастающих дум.
Неужели стоило нарочно придумывать чепуху, ничуть не более яркую, чем та, для осмеяния которой она придумана?
Такова большая часть стихотворений Обличительного поэта: они вялы и робки. Например, в двух или трех пьесах он пародирует г. Бенедиктова: известно, какие метафоры и тропы употребляет этот поэт. В пародии на него желательна такая смелость, которая бы презирала все требования здравого смысла и заботилась только о трескотне фразы; пародии же Обличительного поэта далеко не достигают даже той смелости, какою отличается и сам г. Бенедиктов, сочиняющий свои стихи не на смех, а очень серьезно.
В «Перепевах» есть пародии и на греческие стихотворения Щербины, и на песни его о природе, и на философический род Огарева, и на еврейские песни Мея, и на римские очерки Майкова, не говоря уже о Фете, доставившем Обличительному поэту пространную канву. Но редкие пародии имеют цену сами по себе, как забавные стихотворения; а как обличения названных стихотворцев кому же они теперь нужны? Все почти пьесы, перепетые Обличительным поэтом, давным-давно забыты даже любителями, не говоря о большинстве публики. Бесплодность направления, общего этим стихотворениям, также теперь уже не новость. Теперь даже сами «поэты» сознают это, только не хотят признаться. Оттого-то в новейших произведениях русской музы и заметно порыванье к чему-то, только стихотворцы не знают еще сами, к чему, а если и знают, то на беду себе же. Они узнают, например, что мысль нужна в поэзии, и вследствие того привязывают к своим стихам какой-нибудь моральный хвост, совсем другого цвета, некстати, неловко – словом, так, как делает часто г. Жемчужников. На это есть одна пародия в «Перепевах», по нашему мнению – недурная:
Едем мы лесом, песками сыпучими;Солнышка близок закат;Сосны вокруг нас иглами колючими,Как исполины, грозят.Песню ямщик затянул наш унылую…Камень, песок да сосна…Так бы все плакал под песню тоскливую:Родиной веет она.
А то вообразят, что «обличать» надо: и выходит г. Розенгейм! Или придумают, что надо собственное миросозерцание сочинить, не похожее на простой взгляд, а имеющее в себе нечто мистическое и символическое: является г. Кусков! Все подобные стремления, как они ни удачны, доказывают, однако же, что художественный индифферентизм к общественной жизни и нравственным вопросам, в котором так счастливо прежде покоились гг. Фет, Майков (до своих патриотических творений) и другие, теперь уже совсем не удается новым людям, выступающим на стихотворное поприще. Кто и хотел бы сохранить прежнее бесстрастие к жизни, и тот не решается, видя, что «чистая художественность» теперь привлекает общее внимание единственно только в творениях Кузьмы Пруткова. Таким образом, все эти amoroso, far niente[1], вечера и девы – с облаками, луной, соловьями и ручьями – пропадают сами собою. Пусть их печатаются еще несколько времени, – это послужит только к более решительному их падению. Месяца три тому назад в нескольких журналах разом появились «весенние звуки», «весенние ночи» и «весенние мечты» [, кажется]. Все это было очень тепло, живописно, мило, словом – художественно; но мы несколько раз заставали чтение этих стихов у наших знакомых, сопровождаемое таким постоянным смехом, с каким едва ли прочтутся «Перепевы» Обличительного поэта.
Мы думаем, что теперь время и пародии быть несколько строже к себе, иначе [и] она испытает то же, что испытывает комедия нравов. «Бригадир» теперь не соберет в театр многочисленной публики; так точно и пародия на «Певца во стане русских воинов»{11} не будет ходить по рукам и переписываться с жадностью. Скоро поражен будет забвением и тот род пародий, который направлен исключительно на художественные недостатки прежних поэтов. Вопрос чистого искусства уже проигран фактически; над ним и хлопотать не стоит.
Но для насмешки и пародии предстоит еще большая работа: сопровождать русскую жизнь в новом пути, который ей теперь открывается, и преследовать свистком всякого, кто без толку сунется на этот путь и начнет тут вертеться, дела не делая, а только мешая другим. И надо заметить, что исполнение подобной задачи, в виду настоящих деятелей русской лирики, легче, нежели когда-нибудь. Трудно пародировать истинного поэта, с целью выставить его дурные стороны; еще труднее пародировать целое литературное направление, ежели оно, хотя и ложно в известных отношениях, но согрето огнем истинной поэзии. Ложь и правда так в этом случае сливаются, недостатки так переплетаются живыми достоинствами, что редкая пародия, задевая одни, может не тронуть другие; а как скоро истинное достоинство задето – пародия неудачна. Чтобы с полным успехом ее сделать в указанных нами случаях, надо быть самому поэтом, противопоставлять талант таланту. Для пародирования современной русской лирики вовсе не нужно иметь поэтического дарования; нужно только уметь писать стихи и понять, в чем дело. И для того, чтобы понять, даже ума особенного не нужно. Все дело в том, что совокупность современных поэтов наших лишена страсти и энергии и оттого не может иметь сосредоточенности, а страждет, напротив, разбросанностью, неопределенностью, нерешительностью. Стихи наших новейших стихотворцев – деланные. Это совсем не то, что выходит у человека, которого известное впечатление или мысль поразили так, что не могут из сердца выйти, преследуют, мучат его, не дают ему ничего другого видеть и слышать, пока он им не даст жизни в стихе, соответственном его внутреннему о них представлению. Нет, наши поэтики не так восприимчивы к жизни: если их что и поразит, то не надолго: их внимание и участие разделено между многими предметами и ничто особенно не западает им в душу. Они скажут себе: «А из этого бы недурно стихи написать», и если досуг есть – напишут, а то, пожалуй, и оставят… Предмет их стихотворения не связан с ними кровно и душевно, им не жалко его бросить. Мы говорим это так утвердительно не на основании каких-нибудь личных знакомств, а на основании самых стихотворений, которые нам приводилось читать. Во всех их вы видите, что автор не воспринял в себя свой предмет, не слился с ним, не положил души своей на его изображение: вы читаете описания, очень живые иногда, мнения, иногда умные, чувства, по-видимому, искренние, и, со всем тем, вы остаетесь в полнейшем неведении об авторе. Десять стихов Лермонтова скажут вам о его характере, взгляде, направлении гораздо больше, нежели о каком-нибудь новейшем пиите десятки стихотворений, в которых он, кажется, и мыслит и чувствует. Это оттого, что там вы видите самостоятельное, живое, личное воззрение поэта, а здесь все мысли – готовые, чувства – рутинные, взгляды от общих начал применяются к частному предмету или случаю, а не от предмета возводятся к общим началам. Так иногда вы слушаете юношу, который описывает красавицу: греческий нос, южные глаза, матовый цвет лица и т. д. – паспорт, изложенный хорошим слогом… Это значит, что юноша не любит красавицу; не так стал бы он говорить, если б любил: не до этих формальных определений было бы ему, он поспешил бы вам сказать, как она на него взглянула, что он при ней почувствовал, и, конечно, одной-двумя чертами он изобразил бы вам и красавицу, и себя самого, и свои взаимные отношения гораздо лучше, чем самым длинным описанием ее прелестей.