Бендер в некотором смысле – это последний привет из русского Серебряного века. Вот что с ним стало. Бендер – это, вообще говоря, классический персонаж Серебряного века. Это женолюб и любимец женщин. Это бродяга. Это авантюрист. Он разговаривает цитатами из «Нивы», из «Чтеца-декламатора». Это гимназист из числа тех же, откуда происходил, как вы помните, и Сереженька Кастраки, которому купили часы в день сдачи экзамена на аттестат зрелости («половой» – нацарапали рядом с гравировкой Сереженькины друзья). Он из тех же самых гимназистов, из которых происходили дореволюционные одесские гимназисты Ильф и Петров, с их шестилетней, но тем не менее почти не замечавшейся ими разницы.
Вот в этом-то и заключается главная трагедия. Нами оставляются от старого мира только папиросы «Ира». Нами оставляется от старого мира только вор, жулик, в известном смысле пошляк – а Бендер, конечно, пошляк. Но на фоне нелюдей 20-х годов он так мил, так человечен, в него влюбляется Грицацуева, ему несут свои жалкие приношения и свои восторги граждане из «Союза меча и орала», в него влюбляется зицпредседатель Фунт и пикейные жилеты, более того, когда несчастному Воробьянинову все время снятся советские сны, «все тот же сон, все тот же сон», Бендер навевает ему «сон золотой» о заседании Государственной Думы. Потому что Бендер – это медиатор между ними и страшным миром, который их обступил. Бендер ведь, в сущности, тоже из «бывших», но он из тех «бывших», которые наиболее жизнеспособны.
И отсюда вторая, еще более важная миссия этого героя, миссия, надо сказать, довольно страшненькая, ведь Бендер на самом деле – это не просто посредник между миром «бывших» и миром «новых», Бендер – это вполне еще сильный волк, который готов оказывать мелкие услуги «бывшим», создавать им иллюзию, что они еще живы и нужны, а на деле-то ведь он их истребляет. Вот в чем заключается его главная и самая страшная миссия.
Мне вообще не хотелось бы совать пятой спицей в эту колесницу собственные литературные труды, но когда я писал «Остромова», такой своеобразный «наш ответ» Бендеру, попытка проследить его генезис и будущее, а может, чем черт не шутит, и написать третий роман о Бендере, то я с ужасом заметил, что при всем обаянии Бендера типологически этот герой именно волк.
Смотрите: он помогает советской власти в истреблении этих бывших за то, что она будет его терпеть. Он провоцирует «Союз меча и орала». И провоцирует довольно подло. Он гнусно ведет себя с Воробьяниновым, которого абсолютно за человека не считает. Он с Грицацуевой поступил – мы понимаем как. И не случайно в мюзикле «Двенадцать стульев» Грицацуева была прелестной женщиной, а Бендер – романтическим злодеем. «Унес», – куковала вдова. Но жалко же вдову. Представьте, что это не комическая Крачковская, а кто-нибудь более симпатичный, молодой и свежий. И вам станет очень жалко эту вдову.
Бендер – это именно истребитель «бывших» людей, который жирует на этом гумусе, который выживает с помощью того, что этих, уже истребленных, уже обманутых, он доламывает до конца, но делает это так очаровательно, что они готовы в этом поучаствовать.
Я сказал бы и большее: с этикой в этом романе, в этой дилогии очень серьезные проблемы. Мы в этом убедимся, когда чуть позже будем делать экскурс в область «Мастера и Маргариты», которая, конечно, претендует быть третьим романом о Бендере, – как замечательно показано в книге «Мастер Гамбс и Маргарита» Бар-Селлы, Бендер есть, собственно, подступ к Воланду. А Воланд – это инкарнация Бендера. Вся свита Воланда достаточно точна списана с публики из «Золотого теленка».
Но в «Мастере» есть, по крайней мере, очень любопытный эпиграф из «Фауста»: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Так вот Бендер тоже, может быть, иногда творит добро, когда он фактически уничтожает Воронью Слободку или когда он появляется перед Зосей Синицкой – и в первом варианте романа он на ней женится в конце концов. Может быть, он даже творит добро, когда утешает Воробьянинова или спасает Паниковского с гусем. Но по большому-то счету Бендер желает зла.
Мы должны помнить, что Бендер – это обаятельное зло, очаровательный дьявол, который пришел, чтобы отнять у «бывших» людей последнее, отнять у них, условно говоря, чайное ситечко, с помощью которого он обделывает дела, а ведь это ситечко – последняя деталь, напоминающая о старом быте. Вспомним, что Бендер разламывает стулья – это в высшей степени символический жест. Разламывает эту мебель, эту обстановку, этот гарнитур, в котором таятся сокровища. Бендер пришел доломать старый быт. И в этом смысле он волк вполне полезный. В этом смысле до известного предела Советская власть может пользоваться его услугами, как пользовалась она услугами совершенно реального Астромова-Кириченко, пока он бывшим масонам давал свои абсолютно фальшивые фокуснические уроки.
Что еще чрезвычайно важно в облике Бендера? В своей ненаписанной, к сожалению, но, судя по оставшимся фрагментам, гениальной и исключительно откровенной книге «Мой друг Ильф» Петров, на три года переживший Ильфа, все время повторяет свою любимую и страшную мысль. Он говорит: «Вместо морали – ирония. Она помогла преодолеть эту послереволюционную пустоту, когда неизвестно было, что хорошо и что плохо». И это верно – любая этика была отменена. В мире «Двенадцати стульев» и отчасти в мире «Теленка» господствует даже не релятивизм, господствует великолепный, молодой, здоровый цинизм.
Все эти книги о смерти. Смерть постоянно ходит рядом. Даже повествование начинается со смерти, с выставки гробов, с похоронного бюро. Мы видим, что весь город и, более того, все герои, не только Старгород, не только Черноморск, но и Бендер во второй части, – все они ведут посмертное существование. Ведь это очень важно, что Бендер воскресает во втором томе, что у Бендера всегда наливается розоватой краской шрам на горле. Все они живут в посмертии. А в посмертии ни одна вещь не имеет своего истинного веса. Объектом тотального осмеяния, тотальной иронии становится всё.
В этом смысле особенно жестоко выглядит пародическая функция этих романов, потому что жесточайшим образом пародируется не только современная литература, но и русская классика.
Конец ознакомительного фрагмента.