Максим Фрай - Книга для таких, как я. Страница 81

Ситуацию немного спасали кеды: свои первые долгие прогулки я совершил именно в кедах, за что по гроб жизни признателен производителям дешевой спортивной обуви. Однако кеды тоже имели непрезентабельный вид. Они годились для загородных поездок и неофициальных визитов к одноклассникам, но для похода в кино или в кофейню совершенно не подходили. Приходилось терпеть, стиснув зубы: в отличие от андерсеновской Русалочки, я даже не понимал, за что, собственно, страдаю.

Я представления не имел о том, что такое хорошая обувь, пока моя старшая сестричка не подарила мне импортные кроссовки — легкие, как пух, достаточно теплые для зимы и достаточно проветриваемые для лета. Их внешний вид в те годы позволял появляться в общественных местах с гордо поднятой головой (все же не тряпичные кеды за восемь рублей!). Они терпели меня целых три года, а потом развалились, что не удивительно: я снимал их только перед тем, как лечь спать, да и то не всегда.

Но я уже был готов к такому повороту. К этому времени я стал старше и умнее. Мне были известны адреса всех комиссионных магазинов: тех, где появлялась хорошая импортная обувь (на случай, если у меня внезапно заведутся деньги), и тех, где можно за копейки купить причудливой формы импортные штиблеты пятидесятых, а то и сороковых годов. Качество их было выше всяких похвал, а причудливый внешний вид вполне сочетался с моим тогдашним богемным имиджем. Все лучше, чем кеды!

Если рассматривать свою жизнь как путь к обладанию хорошей обувью, она, бесспорно, удалась. Сегодня мое большое любвеобильное сердце поделено на две неравные части. Боiльшая безраздельно отдана мягким ботинкам и мокасинам, меньшая — прочим представителям органического и неорганического мира (см. выше).

Часть моей жизни прошла в приморском городе, однако на палубу корабля я поднимался не так часто, как можно было бы предположить. Поэтому при слове «корабль» я сразу же представляю себе парусное судно. В детстве никуда не денешься от детства! — я коллекционировал марки с парусниками; в юности дружил со старичком, который клеил парусники; сейчас мой друг тайно (он не знает, что я знаю) мастерит для меня модель колумбовской «Ниньи», надеясь поспеть ко дню рождения. Если бы я мог выбирать, я бы потребовал "Летучий голландец", но «Нинья» тоже сойдет.

Несколько опытов путешествия морем показали, что я — ура! — не подвержен приступам морской болезни. Это дает мне право на небескорыстную любовь к кораблям: в мои планы входит длительный морской круиз (когда-нибудь позже, после того, как я пойму, что уже способен неподвижно часами сидеть в шезлонге на палубе, остановившимся взглядом созерцая морскую гладь — а зачем еще нужны морские путешествия?).

В Питере я приохотился к прогулкам на катере по каналам; во время моей самой первой поездки на Неве штормило и хозяин катера отговаривал меня от прогулки: дескать, укачает, забрызгает, замерзнем. Забрызгало, замерз, это правда. Даже чихал потом неделю. Но это была самая лучшая водная прогулка в моей жизни: мы скакали по волнам, особой уверенности в том, что эти скачки закончатся благополучно, не было. Очень азартно и при этом совсем не страшно (я совершенно не боюсь воды, хотя пловец из меня, мягко говоря, средний — очевидно, все дело в пословице: "Кому суждено быть повешенным не утонет"). Кроме того, с тех пор я знаю, что на Питер надо смотреть снизу вверх, выглядывая из канала: с этого ракурса он действительно красив невероятно.

В детстве я был знаком с мальчиком, у которого была очень интересная фобия: он не мог заставить себя сломать сургучную печать. Выяснилось это следующим образом. Мы жили тогда в военном городке. На Новый год всем детям городка устроили елку и подарили одинаковые подарки: нарядный сапожок из картона и фольги, внутри сапожка — пакет, наполненный конфетами и прочей съедобной праздничной мелочью. Пакет был сделан из серебряной бумаги и запечатан красной сургучной печатью — для пущей торжественности. И вот мы все быстренько открыли свои подарки, а этот мальчик вертел сапожок в руках и не открывал. Поскольку мы жили в одном доме и были связаны узами обязательной дворовой дружбы, я решил ему помочь. Спрашиваю: что случилось, почему подарок не открываешь, а он показывает мне на печать: ломать, дескать, нельзя. Почему нельзя? — Не отвечает. Смотрит на нас голодными глазами, а печать не трогает. Я великодушно говорю: это же просто, дай мне! Забираю у него сапожок, ломаю печать, отдаю: на, дескать, лопай!

Он обиделся.

То есть он, конечно, обрадовался сначала, сразу съел мандарин, конфету, поделился с кем-то даже, кажется. Но на меня смотрел волком, в беседу не вступал, а через несколько дней по другому поводу сказал: "Вечно ты во все вмешиваешься".

Люди не любят, когда кто-то взламывает их "сургучные печати". Даже если после этого они получают конфету и мандарин.

Вот такой вот "жизненный урок", который я на практике применять, однако, не собираюсь. Так что если у вас есть сапожок с конфетками…

Г. А. и не один… А у Вас?

М.Ф. Разумеется. И очень много. Я же человек, а не некое совершенное существо. Что ж, по крайней мере, я знаю, что они есть. Ломаю понемногу. Работа, мягко говоря, каторжная…

Капуста бывает белокочанная, краснокочанная, брюссельская, цветная и ах! — брокколи. Все это я готов пожирать в неумеренных дозах и даже мог бы вызвать на соревнование по скоростному хруму бригаду матерых зайцев.

Однако должен особо отметить суп из кислой капусты, который является орудием пытки, одним из самых совершенных. Моя мама варила его примерно раз в неделю, и в такие дни я с утра начинал симулировать болезнь, которая могла бы стать поводом отказаться от обеда. Когда отмазаться от участия в этом садо-мазохистском мероприятии не удавалось, я стискивал зубы и скрипел ими до полной победы. В результате за всю свою жизнь я съел не более десяти ложек супа из кислой капусты, но память об этом терзает меня до сих пор.

Отдельная тема — дети, которых якобы находят в капусте. Тут мне повезло: мне никогда не рассказывали таких баек. Что хорошо: если бы рассказывали, я бы, возможно, перестал есть капусту из брезгливого страха стать каннибалом, случайно проглотив ма-аленького ребеночка, которого забыли вовремя извлечь из капусты.

Баек не рассказывали, очевидно, потому, что я не спрашивал. В детстве я был ужасающе практичен и не интересовался вещами, которые не были мне зачем-то нужны. Если бы мне зачем-то срочно понадобился ребенок, я бы обязательно спросил, откуда они берутся. Но поскольку такой надобности не возникло, я и не спрашивал.

Вот будете смеяться, а в детстве (раннем-раннем) я очень хотел быть королем. Быстро выяснив, что король — должность наследственная, я тихо плакал по ночам в подушку, попутно размышляя: как бы сделать так, чтобы "родиться обратно", а потом опять "выродиться наружу", но уже в королевской семье.

Резоны у меня имелись следующие. Во-первых, мне очень нравилась одежда, в которой королей рисовали на картинках, шпаги, кинжалы с драгоценными рукоятями — сумасшествие! Наряды в то время вообще меня околдовывали. Была скандальная история: я бросился на шею монгольскому послу, который шествовал с женой по нашей улице (мы тогда жили рядом с монгольским посольством). Посольская чета была в национальных костюмах, а они у монголов яркие. Помню, я говорил им: "Дяденька, тетенька, вы такие красивые, заберите меня с собой". Монголы почему-то обрадовались (наверное, сочли мое нападение "добрым знаком"), взяли меня за руки и повели по улице. Эти несколько секунд были незабываемы! Потом вмешались мои родители, которые наконец-то пришли в себя. Меня им тут же отдали, конечно — из соображений высокой политики, я полагаю. Так я не стал монголом.

Во-вторых, я был уверен, что король может приказать окружающим что угодно. И я знал, какой приказ я отдам: чтобы меня ОСТАВИЛИ В ПОКОЕ. Увы, не вышло. В покое меня так и не оставили — до сих пор.

В-третьих, я думал, что во дворце королевском должно быть очень чисто. А в детстве я был жутким чистюлей. Если падал и, к примеру, разбивал коленку, относился к этому довольно спокойно. Но если падал и пачкался в грязи, поднимал такой вой, что страшно вспомнить. Дело не только в том, что меня это эстетически раздражало. У меня еще была такая странная фобия (очень хорошо ее помню): я был уверен, что от грязи можно «заразиться» окружающим миром. Я полагал, что вместе с грязью мир "проникнет в меня".

В конечном счете так оно и случилось.

Я «болею» миром уже много лет; все попытки «вылечиться» пока ощутимых результатов не приносили.

А если бы сделали меня сейчас королем, я бы тут же издал высочайший указ, который грезился мне в детстве: "Оставьте меня в покое". А дня через два начал бы сам доставать всех — в частности, насильственным взломом чужих "сургучных печатей". Я вообще очень люблю, когда меня никто не трогает, а я трогаю всех, за те места, за которые мне хочется. И это очень даже королевские замашки, вот что я вам скажу…