Меня потряс один из таких моментов. Это случилось в редакции журнала «Ванкувер». Много лет я проработал там редактором и штатным автором. Теперь таких людей называют «создатель контента».
* * *Итак, я еду в автобусе номер десять по Гранвиль-стрит. Я опаздываю на работу. Из окна вижу небо цвета бронзы и облизываю пальцы, облитые кофе, купленным в «Старбаксе». Интересно, насколько я опоздаю? Вариант первый: на десять минут, что не только не порицается, а даже поощряется. Вариант второй: на двадцать минут, что уже может вызвать недовольство и язвительные замечания.
Увы, неизбежен второй вариант. Жизнерадостный стажер улыбается: «Значит, вы все-таки решили присоединиться к нам?» Я слышу эти слова, пробегая мимо его рабочего места к своей норе. Улыбаюсь, чтобы не показаться неучтивым, но шаг не замедляю. Остановка чревата приглашением «на кофе», а это означает, что стажер попросит профессионального совета. Такие разговоры меня угнетают, ибо стажеры отличаются непомерными и малоизученными амбициями. Они попадают в издательства с факультетов журналистики, ожидая, что стажировка откроет им путь в журналы и газеты, и при этом не верят в искренность, которую буквально источают наши изможденные лица.
Наша профессия больна. Каждый журнал, как большой грузовой корабль, стонет от попытки совершить быстрый маневр, чтобы приспособиться к сетевой жизни, – но делает он это очень медленно. Некоторые издательства трещат по швам, другие закрывают свои корпункты в других странах, все теряют аппетит, отделы продаж, понукаемые отчаянием издателей, все сильнее размывают границу между рекламными и редакционными статьями. (Когда в разговоре с одной дамой, шефом отдела продаж, я затронул старую концепцию о церкви и государстве[5], она прощебетала: «О да, мы и церковь, и государство, но в очень карикатурном виде».)
Мы не хотим видеть того, что начертано на стене[6]. Я начал работать редактором в «Ванкувере» в 2008 году, незадолго до глобальной рецессии, которая углубила подкоп под фундамент профессии. В Монреале уволили треть персонала, а тем временем появление цифровых технологий значительно прибавляло работы, которую нам с неохотой приходилось выполнять. Десять лет назад ни один главный редактор журнала не мог даже вообразить, что будет сидеть в Twitter или строчить комментарии в Facebook. Но теперь мы делаем это, обрабатывая, а не создавая содержание. Большую часть жизни мы тратим на перемалывание электронного вздора, уставившись в светящийся экран.
После редакционной летучки, на которой прозвучало, что наш аватар в Twitter недостаточно «эффектен», я возвращаюсь в свою конуру и открываю окна на двух мониторах, постоянно светящихся на моем столе. Я начинаю писать маленькую заметку о «Цирк дю Солей», но ее размер тотчас уменьшают на семьдесят пять слов, прислав через iChat видео с Андерсоном Купером[7]. Пока я смотрю ролик, открывается другое окно iChat. Это главный редактор требует, чтобы я открыл почтовый ящик и нашел какое-то старое письмо. Тем временем на другой аккаунт пришло письмо от мамы. Она просит принести с собой ее любимый салат, когда я приду к ней завтра ужинать. И так далее, и все в том же духе. В течение десяти минут я поучаствовал в дюжине цифровых взаимодействий, но ни одно из них не было исчерпывающим. Появляется стажер-шутник с каким-то вопросом. Я отвечаю довольно сухо, потому что этот парень представляется мне очередным окном на мониторе, которое хочется поскорее закрыть. Еще в 1998 году писательница Линда Стоун определила состояние, в котором я сейчас пребываю, как «состояние частичного внимания». Оно изнуряет, и мне приходится пребывать в нем ежедневно.
Большинство сотрудников нашего журнала, наверное, сойдут с ума, если нас заставят закончить одно задание, прежде чем приниматься за другое. Я не пропускаю ни единого сигнала, подаваемого компьютером. К тому же надо реагировать на каждый писк моего телефона. Гэри Смолл, профессор Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, пишет: «Как только люди привыкают к этому состоянию, они начинают испытывать потребность в постоянном подключении к какой-то информации. Эта включенность питает их “я” и чувство собственной значимости, это чувство становится неотразимым». Вероятно, и я ощущаю свою значимость, откликаясь на все звонки и требования соединения, которые сыплются на меня как из рога изобилия. Наверное, я действительно очень важная персона. Я всем нужен, без меня невозможно обойтись, я востребован. Но после нескольких лет работы в редакции что-то кардинально изменилось в моем отношении к звонкам. Что же?
Смолл, между прочим, пишет, что атмосфера маниакальной прерывистости заставляет мои надпочечники вырабатывать в огромных количествах кортизол и адреналин.
В течение короткого времени эти гормоны стресса повышают уровень энергии, усиливают память и обостряют внимание. Но потом они же нарушают познавательные способности, приводят к депрессии и повреждают нейронные цепи гиппокампа, миндалины и префронтальной коры – то есть участки мозга, отвечающие за настроение и мышление. Хроническое, длительное переутомление мозга, вызванное современными технологиями, может привести к морфологическим (то есть органическим) изменениям его глубинных структур.
Техногенное мозговое истощение. Так можно назвать это состояние. В тот же день я заставил себя отвлечься и посчитал количество окон, открытых на мониторах. Их оказалось четырнадцать. Пока я считал, запиликал телефон и выдал следующее сообщение: «Старик, ты жив или как?»
Это послание от соскучившегося друга, но в моем текущем состоянии вопрос прозвучал очень серьезно. Я жив или как?
Не ответив на сообщение, я включил в телефоне функцию фотоаппарата и сфотографировал все мои мониторы, заполненные почтовыми сообщениями, файлами Word и архивами pdf. «Никогда не забывай, что тебе это не нужно, – внушал я себе. – Не забывай, что ты живешь в экосистеме, которая специально предназначена для того, чтобы тебя уничтожить, сесть тебе на шею, если ты дашь слабину и прогнешься под нее».
Незадолго до того, как руководство журнала вполовину сократило площадь кабинетов под предлогом уплотнения, чтобы выручить деньги за субаренду, я уволился.
И у меня появилась удручающая масса свободного времени. Я заполнял его чтением о временах, удивительно напоминавших нашу эпоху. Я читал о 1450 годе, когда немецкий патриций по имени Иоганн Гутенберг после многолетних опытов с расплавленным свинцом и оловом, наделав кучу долгов, изобрел наконец печатный станок с подвижными литерами.
Подобно интернету, машина Гутенберга сделала многие профессии смешными или ненужными (например, профессию переписчика). Но гораздо больше перемен произошло не в цехе закаленных копиистов. Как только качество и скорость печати достигли определенного уровня, случилось то, что сейчас назвали бы бумом передачи данных. Например, проповедь, произнесенную в Париже, можно было отлично воспроизвести в Лионе. (Улучшилось и продвижение брендов: подданные впервые узнавали, как выглядели их короли.) Такая согласованность заложила фундамент невероятного рывка, совершенного наукой и техникой. Теперь научный мир, разбросанный по разным городам и странам, превратился в клуб непрерывного общения, где ученые и властители опирались на работы друг друга, а не повторяли их[8]. По мере усиления своего влияния печатный пресс уничтожил монополию на знание, чем воспользовался Мартин Лютер, чтобы сотрясти основы католической церкви. Следующим этапом разрушения монополии стала эпоха Просвещения.
Были у печатного станка и жертвы. Его дешевая и многочисленная продукция уничтожила целые пласты жизни – от декламации эпических поэм[9] до безусловного авторитета тех немногих, кто мог позволить себе приобретение рукописных изданий. В романе Блейка Моррисона «Оправдание Иоганна Гутенберга» (The Justification of Johann Gutenberg) приводится вымышленный диалог Гутенберга с аббатом. Спор касается не содержания печатных книг, а того, как люди их читают. Аббат восклицает: «Слово Божье должны толковать священнослужители, его нельзя развозить по домам, как навоз»[10]. Само обилие печатной продукции, ее способность свободно распространять знания и дешевизна, делавшая напечатанное достоянием масс, представляли опасность для католической церкви и серьезно подрывали основания культуры. Тем не менее в течение нескольких десятилетий после 1450 года печатный станок произвел лишь количественные изменения в обществе (стало больше книг). Ограниченный рынок, отсутствие мобильности населения и почти поголовная неграмотность мешали раскрытию истинного потенциала книгопечатания. А мы сейчас, после изобретения интернета, переживаем качественные перемены. Сетевые технологии мгновенно и радикально изменили нашу судьбу.