Шмербиус, мрачно насупившись, сидел в углу каюты. Энергия, благодаря которой ему вчера удалось благополучно опустить самолет на воду, снова покинула его. Но от жажды он почти не страдал.
Единственный человек, не потерявший самообладания и способный заботиться о нашем спасении, был мой отец. Он смастерил из брезента большой неуклюжий парус и с помощью двух длинных шестов укрепил его на крыше самолета. Свежий морской ветер довольно быстро понес нас.
— Если мы сами не доберемся до берега, нас подберет какой-нибудь пароход, — говорил отец. — В Атлантическом океане на этих широтах проходит немало судов.
Но приближалась ночь, а море было попрежнему пустынно. Я заснул задолго до захода солнца.
Проснувшись на следующее утро, я почувствовал, что уже не встану. Никогда еще мне не было так скверно. Дольше переносить такие муки было невозможно. „Скорее бы!“ думал я. Мой взор упал на нож, валявшийся в углу каюты. Я перережу себе вены. И сразу кончатся все мученья. Я буду пить свою кровь, пока не умру.
Но было слишком трудно протянуть руку и взять нож. Я, как загипнотизированный, смотрел на него, но с минуты на минуту откладывал сладкое избавление.
Вдруг я услышал рядом с собой тихий плач. Я повернул голову. Это плакал дон Гонзалес, сидевший рядом с Марией-Изабеллой. Девушка неподвижно лежала на полу, широко раскрыв свои чудные глаза. Меня поразил тусклый, ровный блеск этих глаз. В них не было ни страдания, ни радости, ни даже равнодушия. Они напоминали кусочки хрусталя, на которых искусный художник нарисовал голубой кружочек и черную точечку посередине. У живых людей таких глаз не бывает.
— Не плачьте, дон Гонзалес, — раздался вдруг голос Джамбо. — Подождите. Скоро нас принесет к берегам Южной Америки. Там донья поправится. Она снова станет маленькой хозяюшкой вашего ранчо, снова будет доить своих любимых коров. А то, может быть, нас подберет какое-нибудь судно…
— Нет, милый Джамбо, нет, добрый, глупый негр, она больше никогда не увидит нашего ранчо. Мы с тобой остались одни. Она умерла… Ты понимаешь, она умерла…
Джамбо вскочил на ноги и подошел к несчастной девушке. Слезы текли по его исхудавшим щекам.
Мой отец тоже подошел к умершей. Даже Шмербиус, и тот очнулся от своих мыслей и с жалостью смотрел на нее.
— Она умерла и… и… и я хочу пить, — всхлипывая, бормотал дон Гонзалес. — Я больше не могу терпеть…
Отец ласково взял его за плечи и положил на пол в углу каюты. Дон Гонзалес покорно лег, продолжая всхлипывать, стонать и причитать.
Джамбо взял кусок брезента, достал из кармана иголку с ниткой и стал шить. Через полчаса был готов большой мешок. Затем он подошел к Марии-Изабелле и нежно поцеловал ее своими толстыми губами в бледный прекрасный лоб. Потом поднял ее и положил в мешок.
Отвинтив стамеской от стены несколько массивных медных рычагов, служивших, очевидно, для управления самолетом, он сунул их туда же, к девушке. Затем зашил мешок, поднял его и кинул в море.
И громко зарыдал. Отец тоже плакал. Черное лицо Джамбо сверкало от слез.
Шмербиус, до тех пор молча лежавший в углу, вскочил на ноги.
— Умер великий талант! — вскричал он. — Но заметив, что его восклицание не совсем уместно, осекся, замолчал и смущенно сел.
Дон Гонзалес вскочил на ноги. Он, казалось, не совсем понимал, что произошло. Горе и жажда затемнили его рассудок.
— Дочь моя, воды, воды! — закричал он, отворил дверцу каюты, нагнулся и стал пить морскую воду.
Он пил долго и жадно. Мы с удивлением следили за ним. Наконец, он поднял голову и мутными глазами посмотрел на нас.
— Пресная вода, — прошептал он.
Я подполз к нему, опустил голову и принялся пить. В океане была пресная вода!
Эпилог
Нас занесло в устье Амазонки.
Это огромная река несет в океан столько воды, что он становится пресным на двадцать миль кругом. Это спасло нас от ужасной смерти.
В тот же день нас подобрал торговый американский пароход, отправлявшийся порожняком вверх по реке за грузом гуттаперчи. Он высадил нас в Макапе — грязном городишке, расположенному впадения Амазонки в море.
Дон Гонзалес немедленно отправил домой телеграмму с просьбой выслать денег на дорогу. Деньги пришли только через две недели, а до тех пор мы жили в дрянной португальской гостинице, проклинали немилосердное бразильское солнце, вдыхали ароматы конопляного масла и собственными боками кормили бесчисленную армию клопов.
Шмербиус первый покинул нас. Он очень вежливо и мило простился со всеми.
— Что ты теперь будешь делать, Аполлон? — спросил его отец.
Он безнадежно махнул рукой.
— Я конченый человек, — сказал он, и голос его задрожал. — Все, что я любил, все, на что надеялся, погибло.
Со мной он простился особенно нежно.
— Твоего сына я полюбил, — сказал он отцу. — Он отважный, благородный, решительный мальчик.
Отец ласково потрепал меня по плечу. Глаза дона Гонзалеса наполнились слезами. Он вспомнил о своей погибшей дочери.
Шмербиус ушел. Я больше никогда не увижу его. И мне жаль этого загадочного человека. В злых людях бывает так много доброго, в смешных — так много великого, что порой не решаешься ни ненавидеть их, ни насмехаться над ними.
Наконец, дон Гонзалес получил деньги. Половину их он уделил нам и на другой день вместе с Джамбо уехал на пароходе в Рио-де-Жанейро, рассчитывая отправиться оттуда по железной дороге к себе в Боливию. Мы с отцом осиротели бед этих людей. Общие страдания сроднили нас.
Но скоро пришел и наш черед уезжать. Добравшись до Нью-Йорка, мы на большом немецком пароходе уехали в Гамбург, а спустя неделю вернулись домой, в Ленинград. И вернулись друзьями. Отец не слишком любил выражать свои чувства, но я нередко замечал на себе его долгий, нежный взгляд.
Теперь у него нет от меня никаких тайн, он больше никогда не говорит мне:
— А, впрочем, ты ничего не понимаешь!
1924 г.