— Скорей, скорей, ну, пожалуйста!
Поздно ночью они пришли в деревню. Иван Лукич, выслушав разведчиков, приказал поднять отряд по тревоге, а измученному большим переходом Кешке велел оставаться в деревне.
Вместо обычного «есть» Кешка на этот раз промолчал. Юркнув из избы, он нашел пулеметчиков и вместе с ними совершил трудный ночной переход, взвалив еще вдобавок себе на плечи банку с пулеметной лентой. Днем отряд принял встречный бой с разбитыми подразделениями карательной экспедиции. Белые и американцы дрались отчаянно. Им удалось прорваться на дорогу к угольным копям. В этом бою Кешка действовал как заправский санитар, лихой подносчик патронов и заслужил немало похвал.
— Тоже мне вояки! — проговорил Кешка уже во сне. Ему снилось, что он сидит в зимовье деда Коптяя и подробно рассказывает друзьям о сражении и о своих подвигах.
Три дня простояли партизаны в селе. Вымылись в бане, отдохнули и снова отправились в новый поход — на этот раз против японского карательного отряда, слухи о котором быстро разнеслись по таежным дорогам и тропам.
В этот же день из села уходил на заимку караван под командой деда Коптяя. На двадцати вьючных лошадях везли раненых, оружие, боеприпасы, продукты, захваченные в последних боях. Левка, Коля и Кешка без устали носились от головы к хвосту колонны, они подгоняли лошадей, поправляли тюки, подтягивали подпруги вьючных лошадей. Человек десять легкораненых шли пешком. Среди раненых находился и партизан в беличьей шапке. Он сидел на белом скакуне, свесив с седла обе ноги на одну сторону, и беспрерывно курил самокрутки в палец толщиной. Ехал на Гнедке и Сун, у которого было сильно ушиблено колено. На руках Сун держал Рыжика с забинтованной лапой.
Караван взбирался по отлогому склону к перевалу.
— Подтянись!
— Ну-ну, братцы, еще малость!
— Сейчас дело под гору пойдет, — передавали по цепочке партизаны, подбадривая друг друга.
На перевале дед Коптяй остановился, решив подождать, когда подтянется не в меру растянувшийся караван.
Мальчики остановились возле деда Коптяя, сняли с плеч тяжелые карабины. Коля подтянул пояс, увешанный гранатами-лимонками.
Партизаны невольно залюбовались прекрасной картиной осенней тайги. В прозрачном и необыкновенно чистом воздухе уже не было летней дымки, и поэтому сопки золотисто-зелеными волнами убегали в необозримую даль.
— Смотрите-ка! — нарушил молчание Левка. — Смотрите! Внизу, откуда мы поднялись, все зелено, а по другую сторону уже осень — там все золотое!
Дед Коптяй пояснил ребятам:
— Позапрошлую ночь морозец ударил, вот там и пожухла зелень. Ну, а на ту сторону перебраться у мороза силы не хватило: вот там и зелено.
— На то и перевал, — вставил партизан в беличьей шапке.
— Перевал… — как эхо повторил Левка, пораженный торжественным тоном, каким произнес это слово партизан.
Дед Коптяй вскинул на плечи котомку:
— Подымайсь! Ишь, расселись!
И караван снова двинулся в путь. Он то скрывался в сумеречной тени елей и кедров, то мелькал среди багряной и золотистой листвы кленов, то пересекал поляны, заросшие ржавым багульником. Дорога петляла. Иногда открывалась каменистая вершина перевала, и тогда все головы оборачивались назад.
…С тех пор минуло много дней, много дорог осталось позади. И чем труднее были дороги, тем чаще и чаще кто-нибудь из четырех друзей заводил речь о перевале. Может быть, он был так памятен потому, что никогда после они не видели грани, за которой по одну сторону лежит лето, а по другую — осень. А может быть, потому, что за этим перевалом они проверили и закалили свою дружбу. А может быть, он стал им дорог потому, что за ним осталось их детство!