— Пионерское.
Толстый сверху вниз посмотрел на девочку.
— Пионерских хозяйств не бывает, девочка. В хозяйства не играют. В хозяйствах хозяйничают.
— Мы не играем, — просвещала Лялька толстого, — мы хозяйничаем.
— Хозяева!.. — встрял Илья Борисович. — Лося заманили, в западне держат…
— Лося нельзя. Не по закону, — сказал толстый.
— А убивать по закону? — крикнула Лялька.
— Что такое? — спросил толстый.
— Мы выпустим, а вы убьете. Это по закону?
— По закону. Видишь, лицензия, — сказал толстый и протянул Ляльке зеленую книжечку. — На отстрел одного лося.
— На убой, — сказала Лялька.
— Пусть так, — сказал толстый. — На убой.
— Глагол прошедшего времени, — сказала Лялька.
— Какой глагол? — опешил толстый.
— Убивать, — сказала Лялька.
— Кому что нравится, — сказал толстый, — по закону.
— Плохой закон, — отчеканила Лялька.
— Что? — Толстый закипел, как самовар. — Как ты смеешь? Чему вас только в школе учат?
И для острастки, в шутку, конечно, навел на Ляльку ружье.
Ни один мускул не дрогнул на лице «железной девчонки». Она, конечно, понимала, что толстый не выстрелит, но тот, в кого хоть раз, пусть в шутку, целились из заряженного ружья, знает, что это такое: душа в пятки уходит. А у Ляльки не ушла, осталась на месте, и Лялька гневно и вызывающе, зрачок в зрачок, смотрела в дуло ружья.
Грянул выстрел…
Потом, когда все успокоились и во всем разобрались, поняли, почему ружье выстрелило. Но в ту минуту, когда это произошло, каждый повел себя так, как ему скомандовал страх и долг: толстый бросил ружье и пустился наутек, не разбирая дороги, Илья Борисович растянулся на земле и замер, втянув голову в плечи, Долгий, подоспевший на выстрел, бросился к Ляльке, а Лялька… Лялька стояла, живая и невредимая, и смотрела на всех смеющимися глазами.
Она-то видела, как из-за спины толстого выскочил Женька Орлов и головой наподдал нацеленное в нее ружье.
Заулыбался, выслушав Ляльку, Долгий, заулыбались, узнав у Долгого, в чем дело, прибежавшие на выстрел ребята, заулыбался, польщенный всеобщим вниманием Орлов-младший. И только Орлову-старшему было не до улыбок: так опозорить себя перед гостем! Он полежал, полежал, встал, постоял, глядя на ребят, и пошел, не поймав на себе ни одного любопытного взгляда. Даже сын и тот на него не посмотрел. Не отец, а пустое место, ноль, невидимка.
— Папа!
Орлов-старший вздрогнул и остановился. Обернулся и увидел Женьку.
— Ну?
— Папа, ты не сердись, ладно? А ружье, вот передай тому, толстому. И скажи, пусть не приезжает больше.
Орлов-старший отвернулся. В глазах у него защипало.