— Завтра?
— Очень-очень скоро. Ну начинай: «Милый, милый Иисусик…»
Кико опять зевнул, сглотнул несколько раз и продолжил: «… ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».
— Твоя во веки веков, — сказала Вито.
— Нет, не моя, — ответил мальчик.
Витора по-матерински подоткнула ему одеяльце. И вдруг сказала:
— Мы не помолились за Фемио. Хочешь, помолимся за него немножко, Кико?
— Да, Вито, — ответил Кико в полусне. — Фемио идет на папину войну?
Витора глубоко вздохнула:
— Куда денешься. Ну, сложи ручки, вот так. «Милый…
— … милый Иисусик, ты ребенок, как и я, оттого тебя люблю я, вот тебе душа моя».
— Твоя во веки веков.
— Нет, не моя.
— Доброй дороги Фемио, удачно ему добраться, аминь, — закончила Витора.
Она снова подоткнула одеяльце так, что снаружи остались только глаза да светлая челка, и шумно поцеловала его в лоб:
— До завтра, и смотри не намочи постель.
Потушила свет и закрыла за собой дверь. Несколько секунд Кико лежал неподвижно и дремал, но, услышав щелканье двери, широко раскрыл глаза и, не шевелясь, стал водить ими по сторонам; фрамуга над дверью тускло светилась, и в полумраке он увидел угрожающе застывшего в воздухе ангела-хранителя, глаза, крылья и незамедлительно — рога и хвост и закричал изо всех сил:
— Вито!
Но никто не пришел, а черт начал шевелиться, и рядом, в ногах постели, вдруг возник мертвый Маврик, и Кико завопил что было мочи:
— Вито!!
Но вошла Доми.
— С чего это ты так раскричался? Что тебе надо, скажи на милость?
— Пить, — ответил Кико, сразу успокоившись, потому что при свете, в привычном присутствии Доми черт снова стал ангелом-хранителем, а Маврик — зеленым пластмассовым горшком, и когда Доми вернулась и сказала ему: «На, пей», он отхлебнул глоток и сказал: «Да, Доми», и Доми проворчала: «Больше не проси ни пить, ни чего другого, я не приду, так и знай», и он ответил: «Да, Доми», упал на постель и поскорее зажмурился, чтобы не видеть, как наступит темнота, но, услышав хлопок двери, приоткрыл один глаз и в полумраке различил Лонхиноса с огромным шприцем в руке, а позади Солдата — тот присел на корточки, сжимая кинжал: вот-вот кинется, — и, не в силах сдержаться, закричал снова:
— Вито!
Но при звуке его голоса Лонхинос начал двигаться, а Солдат выпрямляться, и Кико в ужасе натянул одеяло на голову и истерически заплакал, громко вскрикивая: «Вито, Вито, иди сюда», но в дверь снова вошла Доми, зажгла свет и встала возле кровати, скрестив руки на груди.
— Ну, объясни, что теперь тебе приспичило? — едко спросила она.
Лонхинос был уже не Лонхинос, даже отдаленно на него не походил — просто край стеллажа с кувшином наверху, а Солдат — тоже не Солдат, а кресло, обтянутое винилом, с его аккуратно сложенной одеждой, и Кико сказал:
— Хочу пи-пи.
— Да разве Вито тебя не ставила?
— Нет.
Доми подняла мальчика на ноги и поднесла зеленый пластмассовый горшок. Она терпеливо подождала.
— Сам видишь, — сказала она наконец, — две капли, вот и все. Главное, чтобы ты не намочил кровать, неряха.
Кико снова лег, зажмурился и закрыл лицо одеялом, но едва он успел это сделать, как услышал над собой грозное хлопанье крыльев, и снова закричал:
— Доми!
Доми приоткрыла дверь.
— Хорошенькое дело, — заворчала она. — Ну, что теперь?
Голос Кико звучал рассерженно:
— Не закрывай дверь!
Доми оставила дверь полуоткрытой, но, услышав ее шаги, Кико закричал опять:
— Доми!
— Что?
— Пусть ложится Пабло!
— Пабло надо поужинать, так что успокойся.
— Тогда… тогда… пусть придет мама!
— Твоя мама занята.
— А я хочу, чтобы она пришла!
— Спать. — И Доми закрыла дверь.
— Мама!!!
Вдали послышались мамины каблуки, и Доми открыла дверь. Ее голос звучал теперь слащаво, необычно ласково:
— Кико, сынок, дай же твоей маме поужинать.
Каблуки стучали уже по плиткам коридора. Раздался мамин голос:
— Что тут происходит?
— Да вот не спит, — ответила Доми.
Но Мама была уже рядом, она присела на кровать Маркоса и нежно говорила:
— Что с тобой, Кико? Тебе страшно?
— Да, — пробормотал Кико.
— Чего же боится мой мальчик?
Кико вытащил руку из-под одеяла и на ощупь поискал мамину. Мама взяла его ручку в свои ладони, и он ощутил их спасительное тепло.
— Когда тебя не было, прилетал черт и тащил меня за волосы в ад, и Маврика тоже, а потом Лонхинос делал мне укол, и Солдат хотел убить меня двулезым кинжалом, а Призрак…
— Ох, сколько историй. Кто тебе их рассказывает, Кико?
Голос Мамы успокаивал, убаюкивал его, и теперь все в полумраке выглядело по-обычному. Кико сказал:
— Доми.
— Уж эта Доми… — сказала Мама.
На него слетал сон, тяжелый, неодолимый, но он еще дважды сжал мамину руку, прежде чем пальчики его ослабели и дыхание стало глубоким и ровным. Мама посидела еще несколько минут возле него, потом осторожно выпрямилась, подсунула руку Кико под одеяло и на цыпочках вышла из комнаты. Когда она проходила мимо кухни, ей навстречу вышла Доми.
— Что ему было надо, сеньора?
— Мою руку, — сказала Мама.
— Вашу руку?
— Ему было страшно.
— А-а.
Доми смягчилась, и в ее глазах блеснула искорка нежности.
— Подумать, сколько значит для ребенка рука матери,— сказала она.
Лицо Мамы посуровело.
— Плохо бывает потом, — ответила она, — в день, когда мамы нет рядом или когда они вдруг поймут, что мама тоже боится, боится так же, как они. И хуже всего, что тогда это непоправимо.
Notes
1
Сан-Себастьян, курортный город на берегу Бискайского залива. (Здесь и далее — прим. перев.).
2
Чилийский кустарник, настой из листьев которого помогает при болях в желудке.
3
Речь идет о вступлении в детскую фашистскую организацию.
4
«Прекрасная Америка» (англ.).