— Но мы собирались кое-что сделать, — упрямился Бруно.
— Собирались? Сделать? — Мама приподняла бровь. — Что же именно?
— Это тайна.
Бруно не мог раскрыть сути их планов, тем более что выход из берегов в них присутствовал. Мальчики предвкушали, как через месяц их распустят на летние каникулы и тогда у них появится уйма времени не только строить смелые планы, но и осуществить их.
— Прости, Бруно, твои замыслы придется отложить. У нас нет другого выхода.
— Но, мама!..
— Хватит, Бруно. — Мама резко встала, давая понять, что возражений более не потерпит. — Вспомни, только на прошлой неделе ты жаловался, что здесь с некоторых пор многое изменилось.
— Да, мне не нравится, когда по ночам приходится выключать свет во всем доме, — признал он.
— Теперь все так делают. Ради безопасности. И кто знает, возможно, там, куда мы едем, будет спокойнее. А теперь иди наверх и помоги Марии. На сборы у нас меньше времени, чем мне хотелось бы. Скажи за это кое-кому спасибо.
Бруно уныло поплелся прочь. Он знал, что на языке взрослых «кое-кто» означает «папа», но Бруно так выражаться запрещалось.
По лестнице он поднимался медленно, опираясь на перила и пытаясь угадать, имеются ли в новом доме на новом месте, где у отца новая работа, перила, по которым так же здорово съезжать вниз. Здешние перила тянулись от самого верха — от крохотной комнатушки, откуда Бруно, стоя на цыпочках и крепко держась за оконную раму, обозревал Берлин, — и до первого этажа, заканчиваясь прямо перед огромными дубовыми дверьми столовой. Бруно ничего так не любил, как взгромоздиться на перила на верхнем этаже и скользить вниз, сквозь весь дом, громко ухая по пути.
С верхнего этажа на следующий, где находилась комната мамы и папы и просторная ванная, куда ему заходить не разрешалось.
Потом на этаж ниже, где была его комната, комната Гретель и ванная поменьше, которой, напротив, ему следовало пользоваться чаще, чем это было на самом деле.
Потом на первый этаж, где, спрыгивая с перил, он должен был непременно приземлиться на обе ноги, а если чуть-чуть пошатнется, надо начинать все сначала.
Лучшее, что было в этом доме, — перила… Ну, еще то, что бабушка с дедушкой живут поблизости, и когда Бруно вспомнил о них, он задумался: едут ли они тоже на новую работу папы? — и решил, что едут, ведь нельзя же бросить их одних. Вот о Гретель никто печалиться не стал бы, ведь она — безнадежный случай, и Бруно было бы много легче, если бы сестра осталась приглядывать за домом. Но бабушка с дедушкой… Нет, это совсем другое дело.
К себе Бруно зашел не сразу. Сначала он посмотрел вниз, на первый этаж, и увидел, как мама входит в папин кабинет куда доступ ему «воспрещен в любое время суток и заруби себе на носу». Он услышал, как мама что-то громко говорит отцу, а тот отвечает еще громче, и на этом их беседа обрывается. Потом мама закрывает дверь в кабинет, и Бруно уже ничего не слышит; тогда ему приходит в голову, что неплохо бы пойти к себе и заняться сборами, иначе Мария повытаскивает из шкафа все без разбору, даже то, что запрятано в самой глубине и к чему никто не смеет прикасаться.
Глава вторая
Новый дом
Впервые увидев их новый дом, Бруно вытаращил глаза. Рот его сложился буквой О, а руки сами собой раздвинулись в стороны. Все в этом доме выглядело полной противоположностью их старому дому, и Бруно не мог поверить, что они в самом деле намерены здесь жить.
Дом в Берлине стоял на тихой улице в ряду с десятком других таких же больших и красивых домов, очень похожих на тот, в котором жил Бруно, если не обращать внимания на мелкие различия. И в этих домах тоже жили мальчики, Бруно знал их всех по именам. С одними, настроенными по-дружески, он играл; от других, от которых не приходилось ждать ничего хорошего, держался в стороне. Новый же дом стоял сам по себе, на пустом ровном месте, и иных домов вокруг не наблюдалось, а значит, никто тут поблизости не живет и не с кем будет играть, — ни друзей, ни врагов, никого.
Дом в Берлине был большим, и хотя Бруно прожил в нем девять лет, там все еще хватало закутков и разных укромных местечек, которые Бруно не успел хорошенько исследовать. Существовали даже целые комнаты — к примеру, кабинет отца, куда путь ему был заказан «в любое время суток и заруби себе на носу» и куда он почти не заглядывал. В новом же доме насчитывалось всего три этажа: верхний с тремя спальнями и всего лишь одной ванной, нижний с кухней, столовой и новым кабинетом отца (куда, как предполагал Бруно, доступ столь же ограничен, как и в прежний) и подвал, где спала прислуга.
Вокруг берлинского дома пролегали улицы с высокими домами, и если идти по направлению к центру, всюду натыкаешься на прохожих; они останавливаются, чтобы поболтать друг с другом, или торопятся прочь, объясняя на ходу, что у них нет времени на разговоры, только не сегодня, когда у них столько дел. Там были магазины с яркими витринами, а также овощные и фруктовые лотки с горками моркови, свеклы, цветной капусты и кукурузы. Другие лотки ломились от грибов и лука-порея, репы и спаржи; третьи были завалены салатом и зеленой фасолью, кабачками и пастернаком. Бруно любил встать напротив лоточного ряда, закрыть глаза и вдыхать ароматы, чувствуя, как начинает кружиться голова от смешанных сладковатых запахов, запахов свежести и жизни. А возле их нового дома не пролегало ни одной улицы, никто не прохаживался по тротуару и никуда не спешил; магазинов, а также фруктовых и овощных лотков тоже определенно не было. Когда Бруно закрыл глаза, он ощутил лишь пустоту и холод, словно оказался в самом неуютном месте на свете. Затерянный мир, да и только.
В Берлине на улицах стояли столики. Когда он возвращался из школы с Карлом, Даниэлем и Мартином, за этими столиками обычно сидели люди, они пили пенистые напитки и громко смеялись. Бруно всегда думал, что люди за столиками очень странно себя ведут: о чем бы ни шла речь, кто-нибудь обязательно смеялся. Новый же дом выглядел так, будто в стенах его никогда не раздавался смех; нечему тут было смеяться и нечему радоваться.
— По-моему, зря мы сюда приехали, — заявил Бруно спустя несколько часов по прибытии.
Мария в это время распаковывала его чемоданы, поэтому Бруно торчал в комнате матери. (Обнаружилось, кстати, что Мария — не единственная горничная в доме; кроме нее были еще три довольно тощие женщины, которые переговаривались между собой исключительно шепотом. Вдобавок на кухне трудился какой-то старик, — в чьи обязанности входило, как объяснили Бруно, чистить овощи и прислуживать хозяевам за ужином. Старик этот казался очень несчастным, но и одновременно немножко сердитым.)
— Поинтересоваться нашим мнением сочли излишним, — ответила мама, открывая коробку с шестьюдесятью четырьмя бокалами, подаренными ей бабушкой и дедушкой, когда она выходила замуж за папу. — Кое-кто решил все за нас.
Бруно не понял, что она имела в виду, поэтому притворился, будто она вовсе ничего не говорила.
— Зря мы сюда приехали, — повторил он. — По-моему, лучшее, что можно сделать, плюнуть на все это и вернуться домой. Умному и неудача впрок, — добавил он фразу, которую недавно заучил и теперь намеревался употреблять как можно чаще.
Мама осторожно выставляла бокалы на полку.
— А я вот как скажу, — улыбнулась она, — делай хорошую мину при плохой игре.
— Ну, не знаю… — протянул Бруно. — По-моему, тебе нужно сказать папе, что ты передумала, и… Ну, если нам придется остаться здесь до вечера, поужинать и переночевать, тогда ладно, но завтра нужно встать пораньше, если мы хотим вернуться в Берлин к полднику.
Мама вздохнула.
— Бруно, почему бы тебе не пойти наверх и не помочь Марии распаковывать вещи?
— Но зачем их распаковывать, если мы только…
— Бруно, будь любезен! — повысила голос мать. Выходит, ей перебивать Бруно можно, а ему ее — ни при каких обстоятельствах. — Мы здесь, мы приехали и в обозримом будущем никуда отсюда не уедем, и не надо падать духом. Ты понял?
Что такое «обозримое будущее», Бруно не понял и сказал матери об этом.
— Это значит, что теперь мы здесь живем. Точка.
У Бруно вдруг заболел живот. Что-то нарастало у него внутри, и это что-то, когда проделает путь из самых глубин его существа во внешний мир, вынудит его либо раскричаться («с ним поступили подло, нечестно, и это большая ошибка, за которую кто-то скоро заплатит!»), либо разразиться слезами. Он не понимал, каким образом все так сложилось. Только что он был совершенно доволен жизнью, играл дома или с тремя лучшими друзьями, скатывался вниз по перилам, вставал на цыпочки, чтобы посмотреть на весь Берлин, а теперь его засунули в холодный мерзкий дом с тремя горничными-шептуньями и старым слугой, разом несчастным и сердитым, в дом, где все бродили с таким видом, будто навсегда забыли, что такое веселье.