Она поняла, что ей опять необходимы деньги. То, что она пойдет завтра к семи часам, Лида решила сразу. Дело не в том, что ей очень нравится этот Саша. Нет, как раз не очень… С семейкой прыщей на лбу и слишком мягким блестящим носом. Но хотелось пойти туда, сидеть в клубах дыма, с этой соломинкой во рту… И было противно… Или только страшно? Если только страшно, тогда ерунда, она вытерпит.
Нужны были деньги.
Она, естественно, знала: платить должен мужчина. Да мало ли что должен. С деньгами уверенней. Она, может, потому так и разговаривала прекрасно, что могла в любую минуту спокойно расплатиться и уйти.
И официант ее запомнил. Целых восемьдесят копеек дала сверху — конечно, запомнит! «Сверху дали» — так говорит ее мать, когда ей везет с клиенткой.
Утром в школе она думала про деньги. Она не знала, сколько ей нужно, не могла представить себе никакую сумму. Просто деньги — чтоб они лежали в кармане и хрустели, когда их трогаешь. Стыд и ужас были загнаны в самое подземелье души.
Про вчерашние семь рублей в классе молчали, как будто вообще ничего не случилось… А ведь Миронова просто могла подумать, что потеряла их! Теперь Лида очень жалела, зачем она сунула в кошелек эти клочки.
Вдруг оруженосиха Тарасова сказала, что собирается после уроков идти за резиновыми сапожками — себе и маме. Тарасова надеялась заманить с собой и ненаглядную Лиду.
— Ты когда идешь?
— Прямо после шестого. Он же рядом здесь, обувной.
Значит, деньги у нее с собой. Рублей десять. Даже больше — на две пары… Рублей пятнадцать!
На физике, когда Тарасову вызвали отвечать, Лида трясущимися руками нащупала в маленьком кармашке ее портфеля деньги. Казалось, они хрустнули на весь класс. Лида замерла в глупой какой-то скособоченной позе. Но всем было не до нее, даже Садовничьей, даже Крамскому — все-таки физика на дворе, а не какое-нибудь рисование.
Потом две перемены она таскала Тарасову по школе — якобы в поисках одного восьмиклассника. И даже чуть не пропустила тот момент, когда Крамской начал писать свое объявление. Потом была география — как на пытке.
Потом началась и сама пытка. Следствие!
Ужас держал ее за горло, не отпуская ни на секунду. Она даже привыкла жить с этим ужасом. Рядом Тарасова лопотала что-то… Вдруг она сунулась за деньгами! И в классе произошел взрыв.
Взрыв тишины.
И после начали спорить про обыскивание!
Тогда она воспользовалась своей страховкой — начала валить на Крамского.
Тут они переглянулись с Садовничьей, и ей показалось, что Садовничья тоже знает: Крамской ни при чем. Но почему-то промолчала.
От этой ответной подлости Лиде даже будто стало легче. Вот только бы сейчас… Вот только сейчас спасется, и больше никогда!
И пронесло! После еще многих пыток страха Лида шла домой. Ей было холодно. Ни о чем не хотелось думать. Рядом ковыляла Тарасова.
И это была уже новая подлость — идти под ручку с человеком, которого ты обокрала!
А что делать, говорила она себе, иначе заподозрят.
Она не знала той беспощадной истины, что одна подлость неминуемо рождает следующую.
— А я что? Я ничего, — шептала Лида, — сейчас уроки поделаю…
Ей хотелось думать, что она такая же, что ничуть она не изменилась: ученица, отличница. «Уроки поделаю…» И потом, когда Тарасова наконец убралась восвояси: «К семи успею!»
И, поднимаясь в лифте, уже придумала, как скажет матери, будто ей надо на секцию. И подумала, где спрячет спортивную сумку… Или даже можно с собой. Скажет им — соревнования!
А ведь еще вчера она почти с чистой совестью обещала себе: «Возьму эти семь, а потом обратно подкину…»
Здесь и раздался звонок в дверь. И за дверью стоял Крамской.
«Помиловать» и «казнить»
Итак, он сумел добиться: преступник сознался в своей вине, следствие успешно завершилось. Ну? И что же теперь?
Наступает время быть великодушным… Повинную голову меч не сечет! Ладно уж, ступай восвояси, баба-яга, да в другой раз не попадайся!
Но бывает, приходит час именно не быть великодушным. Не быть!
Все ли человек имеет право простить?.. И я знаю, многие сейчас подумают и скажут: да, все! Так уж мы воспитаны, так уж мы устроены. Нам стыдно смотреть в глаза изобличенному вору или предателю. Мы говорим: лежачего не бьют!
Такие весьма и весьма благородные слова… Но давайте-ка разберемся, что это вообще значит — простить? А это значит сказать в душе своей: «Ладно уж, ничего такого страшного он не сделал!» То есть свою собственную душу приспособить, подравнять к душе того, кого надо прощать… Зачем? Да чтобы его поступок не казался тебе таким отвратительным, чтобы ты именно мог… простить.
И вот, выходит, из-за своей будто бы доброты ты начинаешь потом жить с переделанной, с ухудшенной душой. А это уже опасно!
Кажется, древние индусы считали, что душа передается из поколения в поколение от человека к человеку, как эстафета, как, например, зажженный олимпийский факел — от бегуна к бегуну…
Теперь все мы, конечно, знаем, что это лишь легенда. Однако легенда красивая, над ней стоит задуматься. То самое, про что Пушкин однажды сказал: «Сказка ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок».
Ну ладно… Так вот, древние индусы считали, что души путешествуют во времени — из очень далеких веков и до нас! И значит, насколько же надо с ними осторожно обращаться, чтоб не повредить, чтобы не покалечить ее о душу какого-нибудь прохиндея или лгуна — не испортить жизнь еще даже не родившемуся человеку из далекого будущего.
И уже невозможно тебе существовать шаляй-валяй, раз ты в ответе перед теми, кто родится в две тысячи пятисотом, и перед теми, кто родится в трехтысячном году. И дальше и дальше…
Значит, нельзя прощать?
Да. По-настоящему плохое прощать нельзя!
Они стояли друг против друга: будто бы взрослая Лида Самсонова и будто бы мальчик Сережа Крамской. На столе лежали пятнадцать рублей. И еще трешник — из вчерашней недотраченной семерки. И еще классный журнал в зеленой обложке.
— Позови сюда свою мать! — сказал Сережа.
Самсонова, ни капли не готовясь к этому, вдруг заплакала.
Она действительно была заметно выше Сережи, она была кое в чем настоящая тетя. И никто в шестом «А» не видел, как она плачет. Пожалуй, и Лидина мать призабыла, как выглядят эти слезы.
Теперь Лида плакала, сама как будто бы открывая новое для себя чувство.
Плакала и отрицательно качала головой.
— Позови мать, Самсонова! Иначе будет хуже. Иначе я все расскажу в классе!
На самом деле он ничего не хотел говорить шестому «А». Ведь наказывать надо тоже не как попало.
Если орава оголтелых ребят начнет плясать на чьих-то косточках, из этого ничего хорошего не выйдет… Нет, Сережа Крамской совсем не хотел рассказывать в классе!
— Я не могу, Сереженька!
Но, словно почувствовав что-то — может быть, сердцем — какую-то излишнюю тишину в комнате, где была дочь, Лидина мать открыла дверь и остановилась на пороге.
Она увидела плачущую Лиду. Это было для нее так необычно, что мать даже забыла наброситься на стоящего здесь мальчишку — наверное, каким-то образом виновника.
Она встретилась глазами с дочерью. С заплаканными глазами дочери. И вдруг Лида побежала к матери. Но не к матери, а мимо нее. Крикнула:
— Да пусти же ты!
И мать услышала, как она вбежала в ванную и закрыла дверь на щеколду.
А жизнь продолжалась себе, словно бы и не случилось никакой беды. Всяк занимался своим делом. Таня Садовничья хмурила брови и недоумевала. Алена, такая веселая и такая умиротворенная, писала в новом журнале последние строчки. «И все, — думала она, — и ничего больше нет. Истории этой конец, а новой жизни начало!»
Скоро ей позвонит один известный нам лысоватый человек, и она скажет ему с грустной, а на самом деле со счастливой улыбкой: «Да нет, не стоит, знаешь… И лучше этого не надо… Нет, ничего не случилось. Просто ни к чему… Да. Вот именно, прощай!»
А Маринка Коробкова сидит у телефона и шепчет: «Попробуй только не позвони. Я тебе так не позвоню! Вот если через десять минут не раздастся, я тебе тогда… Хуже будет, имей в виду…»
Отец выглянул из своего кабинета. Он закончил ту самую статью, у него было хорошее настроение, и он не прочь был пообщаться с дочерью. Например, спросить: чего это, мол, ты не делаешь уроки… Или что-нибудь в том же духе.
Но увидел Маринкино лицо, озадаченно подобрал губы и снова пропал в кабинете.
Да, всяк занимался своим делом. А Сережа Крамской жил, наверное, труднее всех на свете. Попробуйте-ка объяснить матери, что ее дочь…
Сережа положил Самсоновой странное, быть может, наказание. Но в сущности правильное! Самсонова должна была перестать быть Самсоновой — такой знаменитой, такой руководящей, такой авторитетной и такой якобы красивой. Пусть она все начинает заново. А там уж — как получится.