— А вы, часом, не преувеличиваете? — осторожно поинтересовалась я. Теперь клиника неврозов не казалась мне такой уж далекой от этого «ботиночного» случая. — Может быть, он просто их там забывает? Ну, шнурки развязывает или еще что?
— Нет, нет, поверьте! Он делает это совершенно сознательно! Но я не понимаю, что это означает, и от этого буквально схожу с ума! Я уже полгода не могу уснуть без снотворного. Недавно пропустила такую ошибку в балансе, которую заметила бы и двадцать пять лет назад, когда только работать начинала…
— Вы спрашивали?
— Тысячу раз! Никакого ответа.
— Что-то еще в поведении Саши в последнее время изменилось? В школе, с друзьями, в шахматном клубе?
— Нет, ничего. То есть мне никто ничего не говорил. Учится он хорошо, в соревнованиях недавно участвовал, занял третье место. Приятели иногда приходят музыку слушать, в шахматы играют — все как всегда.
— Ведите сюда Сашу. Пойдет?
— Конечно, пойдет. Если я попрошу. А о чем вы с ним говорить будете?
— Посмотрим по обстоятельствам.
Саша — черноглазый, очень высокий юноша, сидел в кресле, высоко подняв колени, и доброжелательно улыбался. Давно мне не приходилось видеть такого «закрытого» подростка. Отвечает на все вопросы, не злится, не ёрничает, вроде бы искренне хочет помочь разобраться, но при этом не говорит ни-че-го.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что мать на грани невроза?
— Да, меня очень волнует ее состояние.
— Что это за ботинки на тумбочке?
— Ну, вы понимаете, в таком состоянии ее все раздражает.
— Ты их туда ставишь или нет?
— Наверное, было несколько раз, я не помню.
— Мать тебя чем-то «достала»?
— Ну что вы! У нас прекрасные отношения.
— У тебя есть какие-то тайны?
— Нет никаких тайн. Я вообще очень простой. Знаете, иногда даже забавно, у всех одноклассников какие-то проблемы со школой, со сверстниками, с родителями — а у меня нет.
— Никаких проблем?!
— Есть мелкие, конечно, вроде двойки за контрольную или там запоротого турнира, но я их решаю. А у всех вокруг трудности, переходный возраст… Я, знаете, как-то даже курить попробовал, просто так, для забавы.
— Ну и…
— Мама взяла куртку постирать, нашла в кармане сигареты, говорит: если ты хочешь курить, я буду тебе покупать. А девчонки в классе сказали: тебе сигарета не идет. Да я и сам знаю. Неинтересно. Бросил сразу же…
— Девушка у тебя есть?
— Нет.
— Почему? Ты парень видный, наверняка кто-то заглядывается.
— В детстве я с девчонками даже больше любил играть, чем с мальчишками. А теперь видите какой вырос. Я — не игровой человек. Каких-то там интрижек: сегодня я с этой встречаюсь, завтра — с этой, мне не надо. Я думаю, что в нашем возрасте отношения уже могут быть только серьезными. А я к серьезным отношениям пока не готов. Вот и все.
— Как ты думаешь, ты можешь чем-нибудь помочь матери?
— Я готов сделать все что угодно!
— А ботинки?
— Да что вы-то все об этих ботинках! Ну, мама — ладно, у нее — нервы, а вы-то что к ним привязались? Чепуха это, точно вам говорю!
И так далее, в том же духе, в течение часа.
Отчаявшись, я попросила Сашу нарисовать несколько проективных рисунков. Рисование не входило в число Сашиных талантов, но юноша честно попытался изобразить то, что я его просила. Все рисунки получились именно такими, каким я видела Сашу собственными глазами, — спокойные, доброжелательные, абсолютно без агрессии. Никаких несовпадений внешнего и внутреннего. Но вот рисунок «семья» надолго привлек мое внимание. Отличный рисунок — портреты мамы и Саши (опознать можно только по длине прически), между портретами пряничное сердце, так, как его рисуют девчонки, и вокруг всего этого — обведенная по линейке рамочка. Оба персонажа на портрете улыбаются. Улыбки похожи на оскал, но это вроде бы можно списать на неумелость художника. Что-то все же в этом рисунке меня настораживает. Какая-то уж очень показная для пятнадцати лет, пряничная любовь, и рамочка, чем-то напоминающая решетку…
— Ну что, вы что-нибудь во всем этом поняли? — Мария Михайловна смотрит на меня с надеждой.
— Ничего не поняла! — честно отвечаю я.
— И что же мне теперь делать? Ложиться в клинику? Но ведь я оттуда приду, а они… стоят, — Мария Михайловна наклонилась и закрыла лицо руками.
— Спокойно, спокойно, сейчас что-нибудь придумаем, — пообещала я, абсолютно не представляя себе, что именно делать дальше. Я ведь даже не знаю наверняка: чертовы ботинки на тумбочке — есть или нет? А если есть, то чей это симптом — Сашин или Марии Михайловны? Кого тут лечить-то, в конце концов?!
— Ладно, сделаем так, — решила я, подумав минут пять.
За это время Мария Михайловна взяла с полки и с явным трудом собрала головоломку для детей от 5 до 7 лет.
— Если я правильно поняла, — снова начала я, — Саша фактических секретов от вас не имел, но о своих чувствах никогда особенно не распространялся.
— Ну, мы оба такие. И Вадим такой же был. Чувства — чего о них говорить, они же в поступках видны. Это же легко понять.
— Угу, в поступках, — согласилась я, подумав о злополучных ботинках — поступке, который никто не мог понять. — Теперь, однако, будете говорить о чувствах. Много. Навязчиво. До изнеможения. От первого лица. Методика такая, называется — «методика неоскорбительной коммуникации». Сейчас я вам все объясню…
— Но он же не будет слушать, — сразу же по окончании объяснения возразила Мария Михайловна. — Уйдет в свою комнату и дверь закроет. Включит музыку, наушники возьмет…
— Не ваши проблемы. Вы продолжаете говорить, пока сил хватит. И не забывайте: только о своих чувствах; только в форме «Я-посланий»; никаких оценок Сашиной личности.
— Хорошо, я попробую, — неуверенно согласилась Мария Михайловна. Видно было, что предложенная методика ее совершенно не впечатлила. — А когда мне к вам прийти?
— Ну, приходите на неделе, во вторник, в шесть часов. Успеете?
— Постараюсь.
Вторник, пятнадцать минут седьмого.
— Здравствуйте, извините за опоздание, я бежала с работы, но транспорт…
— Здравствуйте, садитесь. Рассказывайте, как успехи.
— Да никак. Я все делаю, как вы велели. Произношу в коридоре возле ботинок такие монологи, что уже начинаю думать, не податься ли мне в какой-нибудь народный театр, если таковое еще сохранились. Правду сказать, выговорюсь, и вроде полегче становится.
— А Саша?
— Саша прячется, музыку включает, как я вам и говорила. Потом иногда выглядывает, проверяет, все уже или я еще митингую.
— Сам ничего не говорит?
— Нет, молчит. Один раз пальцем у виска покрутил: вроде, ты что, мать, с ума сошла?
— Вы высказались по этому поводу?
— Разумеется! Это же затягивает, хочется еще и еще говорить. Вроде наркотика. Ну, вы-то, наверное, знаете…
Я кивнула.
— Можете воспроизвести отрывок из любого монолога?
— Пожалуйста! — подозрительно охотно согласилась Мария Михайловна, прижала руки к груди и начала:
— Когда я вижу эти ботинки, мне кажется, что вся моя жизнь прошла зря. Все напрасно, все впустую, все как в бездонный колодец! И холодные ночи, и безрадостные дни, и отчаяние, и надежды… У меня ничего не получилось, я ошиблась где-то в самом начале, в чем-то очень существенном и долго не замечала своей ошибки. Я и сейчас не знаю, в чем она заключается, но уже расплачиваюсь за нее… — на глазах женщины заблестели слезы. Шекспир!
— Спасибо, достаточно! Очень впечатляет! Продолжайте в том же духе, думаю, осталось недолго.
— В каком смысле недолго?
— Скоро Саша должен тем или иным образом отреагировать на происходящее.
— Как это — тем или иным образом?
— Самое обидное будет, если он просто уберет ботинки, и мы так никогда и не узнаем, что это было.
— А вы думаете, он может их убрать?
— Может, может, только хотелось бы, чтобы он сперва высказался. Приходите, как только что-нибудь произойдет.
Саша и Мария Михайловна пришли на прием вместе в конце следующей недели. Саша был мрачен, Мария Михайловна как будто помолодела лет на пять-семь.
— Посидишь в коридоре минут пять? — спросила мать и, слегка пританцовывая, прошла в кабинет.
— Посижу, только ты быстрее там, — угрюмо буркнул сын. Сейчас он был гораздо больше похож на нормального подростка, чем в прошлую нашу встречу.
— Кажется, у тебя появились проблемы? — прошептала я в Сашино ухо, привстав на цыпочки.
— Появятся тут! Это вы ее научили?! — прошипел Саша в ответ. Я радостно кивнула.
— Вы представляете, он убрал ботинки!!! — радостно заявила Мария Михайловна. — Я зря вам не верила. Все сработало, как вы и сказали!
— Как это было?
— Ну, я как всегда рыдала в коридоре, как Ярославна на какой-то там стене. Тут он выскочил из комнаты, из глаз искры сыплются в самом прямом смысле этого слова, и заорал: «Ты думаешь! Ты чувствуешь! Тебе кажется! А тебя когда-нибудь интересовало, что я чувствую!!!» Я, конечно, сразу поняла, что вот это и есть тот результат, о котором вы мне говорили, и заверила его, что я только и мечтаю узнать о том, что он чувствует. Тут он… тут он заплакал… Вы представляете? Я ему всегда говорила, что мужчина должен быть сильным, и он лет с шести не плакал. А тут вдруг… Я растерялась, а он сквозь слезы говорит: «Ты сама реши, зачем я тебе нужен, а то я ничего не понимаю!» — Я тоже разревелась, говорю: «Ты — жизнь моя, у меня, кроме тебя, никого нет, я тебя люблю больше всего на свете!» Он меня обнял, мы вместе поплакали, потом я пирог испекла, а на следующий день