Но с этого момента он становился дезертиром армии.
Все растерялись, и первым делом я - мальчишка.
- Стой! - крикнул.
Но он бежал дальше. Подводники советовали мне:
- Валька, стреляй его, суку.
Я понимал: убеги эта сволочь, и я - человек конченый.
- Стой! - орал я. - Вернись. в такую твою горошну!
- Валька, пали в него, иначе пропадешь.
Я и без советников знал: уйдет гад - и я пропал. Военный трибунал не посмотрит, что мне шестнадцать лет. Прокурор - это тебе не командир эсминца, которому я золотые часы, словно какашку, раздавил, и тем дело кончилось.
- Стой!
Никакого впечатления. Он продолжал бежать.
Может, он русского языка не знает?
А дальше - холмы, бугры. Он прыгал между ними и временами уже стал пропадать. Еще минута - и будет поздно.
Я скинул карабин с плеча. Стрелок я был отличный (не такой, как сейчас).
Жавкнул затвором - дослал патрон в ствол.
Вскинул оружие.
- Стой, зараза поганая! - крикнул ему напоследок.
Девки мои подконвойные обомлели. Но духа не теряли.
- Бей! - кричали мне, воодушевляя.
И вот в прорези прицела я сверхточно нащупал спину дезертира. Целил верно - между лопаток.
Такое меня зло тогда взяло. Сталинград уже был. Курская дуга была. Скоро мы будем в Берлине. А ты, паразит, бегаешь!
Вот она - цель, живой человек. Наверное, семьянин. Я перед ним мальчишка, сопляк. Но одно движение моего пальца - и тебя, папаня, не будет.
- Хана ему, - сказал я, помнится.
Не зная почему, но, посылая пулю, я вздернул карабин. Грохот. Пуля прошла над его головой. Дезертир остановился рывком, будто его захлестнули арканом. Остановился и, сгорбив плечи, поплелся назад.
Возвращается. Идет и боится. Ремня на нем нет. Гимнастерка ветром раздувается. "Чепчик" он свой с башки посеял, пока от меня спасался. Хотел я его прикладом тут опоясать, да. неудобно - в отцы он мне годится!
Приятель мой - Сашка с подплава - сказал:
- Сейчас я ему баню устрою. Только ты не впутывайся.
Я ждал. И все ждали.
Девицы кричали в сторону беглеца:
- Хороший конвоир попался, а ты ему жизнь портишь!
Как собака с поджатым хвостом, дезертир вернулся в строй. Тут Сашка как наварит ему. Только он очухался, как ему с другого бока навесили. И пошли трепать слева направо. Я делал вид, что меня это не касается. Потом меня подконвойные спросили:
- Закурить хочешь?
- Нет, - ответил я. - Батьке слово дал, что до двадцати лет курить не стану.
Идем дальше. Теперь все ведра, какие были, сгрузили на беглеца, его даже не видать из-под ведер было. Избитый, он покорно тащил этот звон на себе до самой столовой. Получили обед, как положено, и понесли полные ведра еды обратно - на гауптвахту. Ребята мои посерьезнели - перестали трепаться с девчатами. Я шел сзади них, держа карабин в руке, и думал, как отчитаться перед начальством за израсходованный патрон? Что я скажу?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сколько лет прошло с той поры! Помню, я был юнцом в бушлате. Задира. Мне было доверено оружие. Оружие вообще штука опасная. Ну угробил бы я его тогда, а. что толку?
Может, он отслужил свое, сколько положено. Получил благодарность от командования. Живет сейчас в кишлаке или улусе. Рядом с ним состарилась жена. И бегают внуки. Сушит он, паразит, сладкий кишмиш на крыше и возит его на продажу в Москву или Ленинград. Получает от государства пенсию. Всеми уважаем. Всеми почитаем. Звезды героя он, конечно, не имеет. Но уж медаль-то "За победу над Германией" он получил, как и я, по закону.
Так вот - прав я или не прав?
Ведь он живет сейчас и не знает того, что не вздерни я тогда карабин чуть кверху, - и ему бы крышка! Я очень меткий стрелок. Всадил бы ему пулю точно между лопатками. С разбегу он бы мордой хряснулся в гниль и мусор городской свалки. Так бы и сдох, зараза худая!
Рядом со мной стояли люди, которые прошли через ад, и они говорили мне:
- Бей. чего смотреть?
Но я не убил его.
Так прав я или не прав?