- А Глафиру вы больше не видали?
- Видел... Как поправился, заходил в лавку попрощаться... Черкеса опять перевозить начали в Константинополь, а оттеда велено нам было идти в Одесту.
- Что ж, как она вас встретила?
- В строгости, вашескобродие. Быдто и никакого кровопролития не было. Но только, как я стал уходить, видно, пожалела опять. Крепко так руку пожала и говорит: "Не поминайте меня лихом... Бесталанная я..." А я уж тут открылся вовсе и сказал: "Век вас буду помнить, потому дороже вас нет и не будет мне человека на свете!" С тем и ушел. Вскорости мы пошли в море... А мне хоть на свет не гляди... Так прошло года три... Наконец я опять попал в Новороссийск. Сошел на берег, ног под собой не чувствую... бегу к лавочке... А там Григорий... Постарел... осунулся... Увидал меня, сперва обрадовался, да потом как заплачет... "Что с тобой, Григорий Григорьич?" Тут он и объяснил мне, что Глаша год тому назад уехала в Иерусалим и отписала ему, чтобы больше не ждал ее... Просила прощения... и объясняла, что странницей сделается, божьей правды искать будет... "И тебя, Максим, вспомнила. Прислала крестик и велела тебе отдать..." Вот он, вашескобродие, - заключил Тарасыч, открывая ворот рубахи и показывая маленький кипарисовый крест. - С им и умру! - прибавил он и поцеловал крест.
- И ничего вы с тех пор не слыхали о Глафире?
- Ничего... И муж не знает, где она... Успокой, господи, ее смуту душевную! - как-то умиленно проговорил Тарасыч и перекрестился.
В эту минуту явился какой-то купальщик, и я простился с Тарасычем.
1896