Ошеломленный Матвей Никитич, перестав креститься, царапал ногтями дверной косяк. Через минуту, опомнившись, бросился поднимать отца и сразу почувствовал, что все уже кончено. Утомительная жара, далекая поездка на Синешиханские холмы и желтые золотые камешки уходили старика. А собирался жить больше ста лет, и, может быть, прожил бы...
С трудом подняв тело отца, Матвей Никитич положил его на кровать, размашисто перекрестился и облегченно вздохнул. Он ждал этой смерти давно, каялся в своем непростительном грехе и господу богу, и Пелагее Барышниковой. А тут еще последние слова отца о мешочке. Матвей с торопливой, воровской сноровкой вскочил на стоявший в переднем углу стол, протянул к божнице руку и вытащил из-за иконы кожаный мешочек. Когда развязал его и высыпал содержимое на ладонь, затрясся и зажмурил глаза. И с закрытыми глазами, казалось, видел блеск самородков и крупинки золотого песка. Он крепко сжимал кулак, угловатые кусочки металла впивались ему в ладонь, снова разжимал и продолжал смотреть ненасытными глазами. Наконец, опомнившись, высыпал золото снова в мешочек. Руки у него тряслись, и он затянул узелок своими крепкими, желтыми, как у лошади, зубами. Сунув мешочек в карман, Матвей Никитич со страхом покосился на мертвого отца, крестясь, задом выпятился из комнаты.
Похороны старика Буянова сопровождались тягучим, заунывным колокольным звоном и обильными поминальными обедами, после которых Матвея Никитича полдня отпаривали в бане и отпаивали квасом. Очухавшись на другой день к вечеру, он велел кучеру Кириллу запрягать лошадей в отцовский тарантас. Утром они уже были на Синешиханских холмах, у родника святой великомученицы Марфы.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Весной не выпало ни одного хорошего дождя. Суховей трепал старый ковыль-цветун и гнал по степи песок и пыль.
Когда Матвей Буянов свернул с большого тракта к Синему Шихану, над угрюмыми холмами высоко поднялось утреннее солнце. Справа от проселочной дороги, по которой устало шагали разморенные быстрой ездой кони, далеко тянулись по степи многочисленные желто-серые бугры, виднелись неглубокие овраги. По краям этих оврагов, в желтой суглинистой земле, всюду торчали синие каменные гребни колчедана. На дне глубоких оврагов в красноватом, намытом полой водой песке валялся мелкий белый щебень и крупные валуны, издали похожие на сонных грязных свиней. Слева протекала заросшая мелким кустарником речушка Малая Грязнушка, питавшаяся из Марфина родника. Летом она почти пересыхала, а весной бурно мчалась меж холмов к реке Суюндук. За речушкой поднимался длинный отлогий бугор, дальше шла широкая просторная ковыльная степь.
Усталые кони вытащили тарантас на небольшой изволок. Матвей Никитич тронул кучера за плечо и велел остановиться. У Марфина родника виднелся чей-то полевой стан с белой, натянутой на колья палаткой. Около рыдвана с сеном лежала колода, употребляемая для кормления лошадей. На приподнятой оглобле болтался кусок вяленого мяса, над которым кружились вороны. В речку упирался длинный загон свежей пашни. Две пары крупных быков с большими рогами медленно тянули однолемешный плуг. Погонщик, резко щелкая сыромятным кнутом, залихватски свистел и протяжно покрикивал: "Цо-об, айда, по-об!" Беспорядочно навороченные пласты поблескивали на солнце, словно свежевырезанные ремни.
Матвей Никитич предполагал, что в этих заброшенных холмах никого нет и он свободно возьмет пробу, а может, и договорится с горными инспекторами, сыпнет сколько нужно золота, а казачьему обществу выставит ведер пять водки - и землица будет у него в аренде на многие годы... А сейчас все планы начинали рушиться.
Пахари приближались к стану. Погонщик, высокий плечистый парень, в замызганной, измятой, с голубым околышком казачьей фуражке, беспрестанно махал и щелкал кнутом и кричал то на быков, то на кружившихся над станом птиц:
- Кшы-ы! Проклять хищная! Кшы-ы!
Вороны, хрипато каркая, взвивались все выше и продолжали кружиться в безоблачном небе.
"Не к добру каркают, окаянные", - подумал Буянов и перекрестился.
- Трогай, Кирюха, - сказал он кучеру. - Остановись вон около тех кусточков да выпрягай. Уморились кони-то, покормить надо.
- А может, до станицы Шиханской добежим, Матвей Никитич? - возразил Кирилл. - Уж больно здесь место-то голое да неприветное, мы тута с покойником вашим родителем останавливались, будто бы за смертушкой приезжали, аж муторно глядеть на эти буераки...
- Пахари-то тогда были здесь? - спросил Буянов.
- А как же!
- Чего же молчал, дурак? - проговорил Матвей Никитич. Хотел ругнуть кучера, да пришлось сдержаться. - Ничего, Кирюха, место это божеское. Родничок святой великомученицы Марфы. Выпрягай, а я студеной водицы попью и тебе советую. Из этого родничка сам государь император водицу пить изволил. Там вон за бугром и часовенка стоит. Туда, бывает, отец Евдоким приезжает и живет да богу молится, - вылезая из тарантаса, тихим голосом проговорил Матвей Никитич.
- Слыхал про него. Царь его здесь в кустах увидел, когда воду пил. Евдоким, бают, тогда беглым каторжником был, а царь его попом и сделал...
- Тьфу! Глупая твоя башка! Не проспался, что ли, после вчерашнего? возмутился Буянов.
- Да оно есть маненько... Толкуют люди-то, ну и я к слову сболтнул. Опохмелиться бы...
- Эх, образина! Глотни вон из фляжки, да смотри, ежели лишнего, весь кнут об тебя оборву, - пригрозил Матвей Никитич, направляясь к пахарям.
- Ни боже мой, ни боже мой! - обрадованно крикнул вслед хозяину словоохотливый кучер, дивясь неожиданной доброте хозяина.
Пахари, окончив утренний уповод, распрягали скотину. Низкорослый, но широкоплечий казак с рыжей, словно опаленной, бородой, в старых с голубыми лампасами шароварах, взмахивая кнутом, завернул кинувшихся было к роднику быков и погнал их на заросший густым ковылем пригорок. Другой, на голову выше ростом, совсем еще молодой казачина, такой же рыжий и вдобавок еще конопатый, подвел лошадей к стану, привязал к рыдвану и не спеша принялся готовить в колоде месиво.
- Помогай бог, добрые люди! - приветствовал казаков подошедший Матвей Никитич обычными, принятыми в тех местах словами.
- Спасибочки, - ответил конопатый, поливая водой пересохшее, слежавшееся сено.
- Чьи будете, мил человек? Часом, не шиханские? - спросил Буянов, стреляя по сторонам хитрыми раскосыми глазами.
- Оттедова. Степановы. Меня Митрием зовут, а это мой брат Иван, кивая на подходившего казака, ответил "мил человек" и, окинув голубыми глазами приезжего с ног до головы, швырнул на землю ведро, пошел в палатку.
"Эка рожа-то", - подумал Матвей Никитич.
- По какой такой надобности в наших краях? - поздоровавшись, спросил Иван.
- По велению господню. Есть надобность... Святой родничок обследовать и дело богово совершить...
- Вот как! - удивленно протянул Иван. - Намедни тоже один старик приезжал. У родника все богу молился. Чудной такой! Ни с того ни с сего начал к земле приторговываться. В насмешку или по глупому разумению по пяти целковых за десятину давал.
- Верно толковать изволишь, мил человек. Это родитель мой был. Никита Петрович Буянов. Может, слыхали? Поскупился маленько... Любил родитель денежку для дела приберечь...
- Буянов, говоришь? - спросил Иван Степанов. - Мыльник зарецкий?
- Он, он самый. В хозяйственных и торговых делах так и прозывали покойничка, царство ему небесное.
Матвей Никитич замолчал и опустил глаза.
- Неужто помер? - удивленно спросил Иван.
- Преставился господу богу... Вчера земельке предали, - сокрушенно вздыхая, говорил Матвей Никитич, не зная, с какого конца приступить к щекотливому делу.
- А невдомек ведь было, что помереть может... И на вид, кажись, крепкий. Все по оврагам ходил.
- Все под божеской милостью ходим... А искал он местечко... обет такой дал - церковку возле этого родничка построить в честь святой великомученицы Марфы; капитал определил, сам не успел святое дело совершить, с меня смертную клятву взял, чтобы я исполнил его родительскую волю...
Иван Степанов смотрел на гостя с недоумением и любопытством.
Буянов то и дело осенял себя крестным знамением, глубоко вздыхал и суетился. Потом он попросил кружку - "святой водицы испить". Подойдя к роднику, встал на колени около кучи песка и грязи и начал усердно молиться. Припадая ниц, Матвей Никитич подолгу лежал на земле и дергался всем туловищем.
Ивану почему-то жутко стало смотреть на молельщика. Он отошел в сторонку и стал разжигать костер.
Спустя некоторое время Буянов тоже подошел к костру, поблагодарил за кружку, похвалил водицу и степенно присел на чурбачок.
- Чую, други милые, земелька-то ваша будет? Вы хозяева-то? Зной-то какой! Помилуй господи!.. В такую рань нынче суховей потянул... Быть беде... ох, горе наше... Что сеять-то думаете?
- Под просо пашем. На целине, может, и уродится, - с треском разламывая через колено хворост, ответил Иван.