Во второй половине XVIII в. в Средиземноморье происходили события и зрели конфликты, которые отчасти нашли свое разрешение в XIX в. Это был внутренний политический кризис Османской империи, выразившийся в зарождении в Греции и на Балканах национального движения, а в арабо-османском мире – возникновении этнорегионального сепаратизма, подготовивших распад империи. Вместе с тем, европейские державы уже находились накануне колониальных захватов в регионе и на очереди стояли столкновения держав по поводу этих завоеваний.
Политическое чутье Екатерины II подсказало ей, что, помимо необходимости создать предпосылки для развития российской торговли в этом регионе, в сложившейся ситуации важным было утверждение политического присутствия России в Средиземноморье.
Средиземноморская политика Екатерины II имела и корни, уходящие в далекое прошлое. Ее смысл обретал символическое значение, восходящие к политикорелигиозной доктрине Третьего Рима, с начала XVI в. влиявшей на «политические амбиции русских монархов»[14], а также к распространенным на Балканах представлениям о мистическом предназначении некоего «русого народа» освободить Рим Второй – Константинополь от неверных.
Хорошо известно, что концепция Третьего Рима сформировалась под воздействием сдвигов и потрясений в религиозной и политической жизни Московского государства XV – начала XVI столетий: Флорентийской унии и объявления московской митрополии автокефальной, падения Царьграда в 1453 г., освобождения от ига Орды в 1480 г., и, наконец, эсхатологических ожиданий 7000 (1492) г. Именно в 1492 г. появилось «Изложение пасхалии» митрополита Зосимы, в котором в опровержение слухов о кончине мира утверждалась пасхалия на новую, восьмую тысячу лет и вместо павшего Царьграда Новым Константинополем провозглашалась Москва, правитель которой Иван III именовался «государем и самодержцем всея Руси, новым царем Константином новому граду Константинов]у – Москве и всей русской земле и иным многим землям государем»[15]. Следует иметь в виду, что с самого возникновения идея о Москве – Третьем Риме имела прежде всего внутриполитическое и духовное предназначение: обосновать укрепление власти московского великого князя и воссоздать полноту мировосприятия православного мира, утраченную вследствие исчезновения его ключевой фигуры – василевса, единого царя православной вселенной[16].
В начале XVI в. в развитие этой идеи складываются и мифическое родословие московских князей «от Августа Кесаря», и легенда о Мономаховом даре[17], которые вскоре стали использоваться не только в церковных, но и в дипломатических спорах[18]. Наконец, около 1523 г. старец Филофей, исходя из библейских пророчеств, отождествил Московское государство с «Ромейским царством» (нерушимой, «недвижимой» империей христиан, возникшей вместе с христианством, «яко Господь в Римскую власть написася»), которому суждено стоять до Второго пришествия. По Филофею, история осуществилась в виде translatio imperii через троекратное воплощение истинно православного Ромейского царства в Римской, Византийской империях и в Московском царстве, а миссия единого православного царя, унаследованная великим князем, заключалась в охранении благочестия как основного достояния всего православного мира.
Как и «Изложение пасхалии митрополита Зосимы», сочинения Филофея не были заострены на идею овладения царствами[19]; они важны были тогда для утверждения лишь особого статуса московского государя и его венчания на царство[20].
И признание со стороны восточных иерархов русского государя единственным царем православного мира содержалось уже в грамоте 1562 г. и было подтверждено в Уложенной грамоте 1588 г., составленной в связи с основанием московского патриархата московскими и греческими иерархами. Между тем, в Уложенной грамоте 1588 г. концепция «Третьего Рима» подверглась изменению: под влиянием греческого духовенства она утратила антигреческую направленность, в ней уже не говорилось о падении Нового Рима – Константинополя из-за отступления от веры, но писалось о его завоевании агарянскими внуками, безбожными турками, а вместо Ромейского царства, в котором сошлись все царства, речь шла о соборе «великого Российского и Греческого царства»[21]. Иными словами, Греческое царство, о котором Филофей писал, что оно «разорилось и не созиждется», стало рассматриваться как мистически присутствующее и действующее. Признание греческими иерархами московского государя единым царем православного мира соединилось с участившимися приездами восточных иерархов в Москву за материальной поддержкой и помощью, а главное с их надеждами на освобождение от османского владычества российскими силами. В дальнейшем идея Греческого царства подверглась трансформации, и во второй половине XVIII в. она предстала как проект возрождения Византийской империи под российским покровительством.
Еще в конце XVI в. константинопольский патриарх Иеремия молил московского правителя об избавлении христиан от «скверных варвар» и «страшных язычников-агарян»[22]. Впрочем, молиться о спасении “нашем”, избавлении от врагов видимых и невидимых, сохранении “царства нашего” от всякого зла просил восточных иерархов и Иван IV. Он также молился о том, чтобы “христианский род” был повсюду избавлен “от томительства иноплеменных агарян”, не беря, правда, на себя ношу принести освобождение. Купец Василий Позняков, направленный Иваном IV с дарами к восточным иерархам, в своем «Хождении» передает слова александрийского патриарха Иоакима: «Яко в наших греческих книгах пишет, яко востанет царь от восточныя страны православной и покорит ему Бог многие царства и будет имя его славно от востока до запада, яко же в древняя лета Александра, царя Македонскаго, и сядет на престоле града царствующаго, да и мы избавлены будем рукою его от безбожных Турок»[23] (по мнению Н.Ф. Каптерева, александрийский Иоаким все-таки связывал с Иваном IV надежды на то, что Господь «покорит все государства к подножию его»)[24].
Казалось бы, в этих текстах повторяется известный топос о защите единоверных. Однако прошло немного времени и надежды угнетенных стали приобретать новый смысл – акт спасения от «неверных» стал мыслиться как исполнение древнего предначертания, наконец, правильно прочитанного и возложившего миссию освобождения Константинополя на русский народ.
Распространенные же в мире Восточного Средиземноморья предсказания и пророчества о падении Византийской империи восходят к текстам библейского пророка Даниила о гибели четырех царств и до известной степени были их толкованиями[25]. До завоевания Константинополя турками в толковании этих пророчеств акцент делался на предстоящем падении империи. После того, как в подтверждение пророчеств событие это свершилось, внимание было перенесено на ту часть предсказаний, где речь шла об освободителях – «русом роде»[26]. Если до XV столетия гадали, кто станет завоевателем города, то теперь стали искать его освободителей.
О предсказаниях предстоящей гибели Византийской империи знали и на Руси еще со времени написания Повести временных лет; на них ссылался и старец Филофей. А в некоторых редакциях Русского хронографа «русый род» превратился в «руский род», тогда как «Ромейское» государство в Российское (представляется, что в этой подстановке следует видеть скорее описку или ошибку переписчика, чем, как при всех оговорках полагает Н.В. Синицина, «политическую идею, зародыш будущих размышлений – и не только размышлений – о роли России в освобождении славянских и балканских народов от турецкого господства»[27]).
Благопожелания об освобождении единоверцев из-под мусульманского ига русским царем только в середине XVII в. обрели реальный смысл в греческой среде в планах иерусалимского патриарха Паисия[28]. Более широкое распространение надежды на освобождение с помощью России получили среди греков, балканских славян, молдаван и румын лишь в конце XVII в., когда единоверная Россия начала демонстрировать свои военные успехи, тогда как католические Австрия и Венеция, напротив, освобождая от турок, принуждали православное население к принятию унии[29].
На призывы о помощи в освобождении откликнулась царевна Софья, обещавшая после удачного похода в Крым соединиться с силами восставших против турок единоверцев, а затем с теми же обещаниями выступил и Петр I. Однако, как известно, крымские походы Голицына окончились неудачей, а Прутский поход Петра едва не стал катастрофой[30].