Римляне, видя, что папа имеет сильную вооруженную поддержку, решили с ним помириться, преуспели в этом и согласились принять его комиссара. Под властью Никколо Фортебраччо находились, кроме других земель, Тиволи, Монтефьяскони, Читта ди Кастелло и Ассизи. Будучи не в состоянии вести активные военные действия, он отступил в это свое последнее владение, где граф и осадил его. Из-за доблестной обороны Никколо осада затянулась, и герцог счел необходимым либо воспрепятствовать Лиге одержать эту победу, либо, если это не удастся, самому хорошо подготовиться к обороне. Чтобы заставить графа снять осаду, он повелел Никколо Пиччинино пройти через Романью в Тоскану, так что Лига, рассудив, что защита Тосканы важнее, чем захват Ассизи, приказала графу воспрепятствовать продвижению Никколо, который с войском своим уже находился в Форли. Граф сразу же двинул войска и явился в Чезену, поручив своему брату Леоне вести военные действия в Марке и защищать его владения. В то время, как Пиччинино старался проникнуть в Тоскану, а граф - воспрепятствовать ему в этом, Никколо Фортебраччо внезапно атаковал Лионе, с великой для себя славой захватил его в плен, рассеял его войско и, используя свою победу, весьма быстро занял в Марке много городов. Этот разгром крайне удручил графа, который, опасаясь потерять все свои владения, часть войска оставил для сопротивления Пиччинино, а с другой бросился на Фортебраччо, сразился с ним и одержал победу: Фортебраччо, раненый, был взят в плен и от раны скончался. Победа эта вернула папе все то, что отнял V него Никколо Фортебраччо, и вынудила герцога просить мира, который и был заключен[11] при посредничестве Никколо д'Эсте, маркиза Феррарского. По условиям мира папству возвращены были все занятые герцогом города, а герцогские войска вернулись в Ломбардию. Баттиста Канедоло, как всегда бывает с теми, кто стоит у власти в государстве благодаря чужой силе и подмоге, не сумел удержаться в Болонье своей силой и доблестью после ухода герцогских войск и потому бежал, а мессер Антонио Бентивольо, глава противной партии, возвратился в город[12] .
IVВсе описанные события происходили во время изгнания Козимо. По возвращении же его все, кто этому содействовал, и множество граждан, потерпевших обиды, решили обеспечить свою безопасность, ни с чем уже теперь не считаясь. Синьория, пришедшая к власти на ноябрь и декабрь,[13] не удовлетворившись тем, что сделала для партии Медичи предшествовавшая ей Синьория, продолжила сроки изгнания многим изгнанникам и еще многих добавочно изгнала.[14] И теперь граждане подвергались репрессиям уже не столько за свою принадлежность к враждебной партии, сколько за свое богатство или родственные и дружеские связи. Если бы эти проскрипции сопровождались кровопролитием, они вполне уподобились бы проскрипциям Октавиана и Суллы.[15] Следует заметить, однако, что и тут без крови не обошлось, ибо Антонио, сын Бернардо Гваданьи, был обезглавлен. Четыре же других гражданина, среди которых находились Заноби Бельфрателли и Козимо Барбадоро, нарушив запрет покидать место своего изгнания и прибыв в Венецию, были схвачены венецианцами, более дорожившими дружбой с Козимо Медичи, чем своей .честью, и выданы ему, после чего их гнусно умертвили. Это дело усилило власть партии Козимо и нагнало страху на его врагов. Всех поразило, что такая могущественная республика отдала свою свободу флорентийцам. И многие считали, что сделано это было не столько для ублажения Козимо, сколько с целью еще сильнее разжечь во Флоренции партийные страсти и благодаря пролитой крови еще более ожесточить наши внутренние распри. Ибо самое большое препятствие для своего возвеличения венецианцы усматривали в единстве нашей республики.
После того как государство избавилось от своих врагов или подозрительных ему людей, те, кто стал у власти, осыпали благодеяниями множество лиц, которые могли усилить их партию. Семейство Альберти и всех, ранее объявленных мятежниками, вернули на родину. Всех грандов, за немногими исключениями, возвели в пополанское достоинство. И, наконец, разделили между собой по грошовой цене имущество мятежников. Затем издали новые законы и правила для обеспечения собственной безопасности и заполнили новыми именами избирательную сумку, изъяв оттуда имена своих врагов и добавив имена сторонников. Извлекши должный урок из крушения своих противников и убедившись,что даже изменение состава имен для выборов недостаточно для полного укрепления их власти, они решили, что магистраты, имеющие власть над жизнью и смертью граждан, должны всегда избираться из числа вожаков их партии, и постановили в соответствии с этим, что аккопиаторы,[16] которым поручено помещать имена кандидатов в избирательную сумку, имеют право совместно с членами Синьории, слагающей с себя полномочия, назначать новую Синьорию. Комиссии Восьми по охране государства дано было право выносить смертные приговоры. Постановлено было, что изгнанники по окончании срока изгнания могут возвратиться во Флоренцию лишь после того, как члены Синьории и Коллегии, состав которых - тридцать семь человек, - разрешат им вернуться большинством тридцати четырех голосов. Издали запрещение писать изгнанникам и получать от них письма. Каждое слово, каждый жест, малейшее общение граждан друг с другом, если они в какой бы то ни было мере вызывали неудовольствие властей, подлежали самой суровой каре. И если во Флоренции оставался хоть один подозрительный властям человек, которого не затронули все эти ограничительные меры, то он уж во всяком случае не мог не страдать от установленных теперь новых обложений.[17] Так за самое короткое время изгнав и обездолив своих противников, партия победителей укрепила свое положение в государстве. А чтобы иметь также и внешнюю поддержку, она лишила своих противников возможности прибегнуть к ней, заключив соглашение[18] о взаимной защите государства и с папой, и с Венецией, и с герцогом Миланским.
Таково было положение вещей во Флоренции, когда скончалась королева Неаполитанская Джованна,[19] оставив по завещанию наследником престола Рене Анжуйского.[20] Но в это время в Сицилии находился Альфонс, король Арагонский,[21] который, опираясь на дружбу со многими баронами, готовился к захвату Неаполитанского королевства. Неаполитанцы и остальные бароны были на стороне Рене, а папа, со своей стороны, не желал в королевстве Неаполитанском ни Рене, ни Альфонса, а хотел, чтобы им управлял назначенный папой наместник. Тем временем Альфонс проник в королевство и был принят в нем герцогом Сессы.[22] Владея уже Капуей, которую от его имени занял князь Тарантский,[23] Альфонс взял к себе на жалованье некоторых князей с намерением принудить неаполитанцев выполнять его волю, и послал свой флот на Гаету, державшую сторону неаполитанцев. Те стали молить о помощи Филиппо,[24] и он убедил взяться за это дело генуэзцев, которые не только чтобы угодить герцогу, своему государю, но и для спасения своих товаров в Неаполе и в Гаете, собрали весьма грозный флот. Альфонс, которому об этом стало известно, укрепил свою армаду и лично повел ее навстречу генуэзцам. У острова Понцио[25] произошло сражение,[26] арагонский флот был разгромлен, а Альфонс со многими другими князьями был взят в плен и передан генуэзцами в руки Филиппо.
Победа эта ввергла в страх всех итальянских государей, боявшихся мощи Филиппе, ибо они поняли, что теперь ему предоставляется благоприятнейшая возможность захватить владычество во всей Италии. Однако так несходны между собой мнения людей, что он принял решение совершенно обратное. Альфонс был человек весьма рассудительный, и как только ему представилась возможность свидеться с Филиппе, он стал убеждать герцога в том, что с его стороны ошибкой было помогать Рене в ущерб ему, Альфонсу, ибо Рене, став королем Неаполитанским, уже наверно постарался бы сделать все, чтобы Милан попал под власть короля Франции: ведь тогда французская помощь была бы совсем близка и в случае необходимости ему не пришлось бы заботиться о проходе для французских войск, а этого Рене мог достичь только при гибели Филиппе и превращении его герцогства во французское владение. Совершенно иным казалось бы положение, если бы власть в Неаполе перешла к нему, Альфонсу: ведь единственными врагами его были бы французы, и он просто вынужден был бы всячески угождать тому, кто мог открыть дорогу этим его врагам, даже более того - подчиняться ему, так что Альфонс только носил бы королевский титул, а настоящая власть и могущество принадлежали бы Филиппе. Но, разумеется, не кто иной, как сам герцог, не разберется в гибельности первого решения и в выгодности второго, если только удовлетворение какой-то слепой прихоти для него не существеннее государственных соображений. Ибо в одном случае он окажется вполне самостоятельным и свободным в своих намерениях государем, а во втором, находясь между двумя равно могущественными монархами, он либо потеряет свое герцогство, либо будет пребывать в постоянном страхе и в необходимости подчиняться их воле.