— Я Гамлет, — сказала она однажды белиберду, по мнению внуков, рассмеявшихся над пьяненькой бабкой. Но она тихо и грустно подтвердила: Я Гамлет…
Что это означало? Тайну эту она унесла с собой. Возможно, то, что судьба алмаза среди людских камней всегда трагична.
…Кинулся Митька к матери, а у нее язык заплетается, хочет что-то сказать и не может, и сердится на себя, и — казачья кровь! — заставила себя, может, уже с разорванным мозгом сказать какую-то фразу. Никто не понял ее — Мария сказала по-французски, а учила ее этим фразам в детстве барышня Невзорова. И тут же, спохватившись, все понимая, что произошло, Мария поправилась и явственно выговорила:
— Антона… скорей Антона.
Брата ли Антона или сына Антона — теперь не узнать никому.
Выносили их, Марию и Спиридона, вместе.
Как в полку, семье, государстве — как во всяком деле, на похоронах тоже нужен старший, руководитель. А тут особенно каждый лезет командовать на свой салтык — по какой улице нести, какой обед готовить — и от множества указчиков получается неразбериха. Да, это обряд, действо, последний акт драмы, и проводить его надо подобно Бетховену: он, незнакомый, вошел в дом, где была печаль смерти, сел к роялю и потрясающей трагической музыкой у т е ш и л родных в их печали, показав им глубину их горя.
Режиссером последней сцены с Марией и Спиридоном в главных ролях выпало быть мне, и недовольных постановкой, кажется, не было.
Великое множество родни оказалось у Есауловых — казачьи станицы вспухали на одних дрожжах — кровных и брачных. В хутора и станицы, в города и села полетела весть — е щ е о д и н у п р а в и л с я к а з а к н а н и в а х э т и х з о л о т ы х и г о р ь к и х, и отгостила тетя Маруся, Манька Синенкина, у которой волосы «дюже белые были». Человек триста шло за двумя гробами из рода Есауловых и Синенкиных — роды эти ныне рассеяны по всей земле. Многие и не знали покойников. А Федьку Синенкина, старика, отливали у гроба сестры.
В автобусах тихо переговаривались.
— А ходил Васильевич легко, не думалось, что скоро управится…
Один внучок Спиридона нес в руках фотокарточку, весьма редкую для казака: Спиридон снят в берете и пышном шарфе командира интернациональной роты в Испании. Когда машину ростовской тюрьмы перевернуло взрывом, забрал у убитого охранника свои бумаги и фотографии.
Хоронили на новом кладбище — старое все-таки срыли, но по дороге остановились на минуту у старого, у места, где покоилась Прасковья Харитоновна с сыном и мужем. На могиле пивной киоск — жизнь не может окостенеть.
Хоронили их с почетом, музыка играла все время, и парторг сказал речь о Марии, а Дмитрий Глебович, нынешний глава рода Есауловых, о дяде Спиридоне.
Положили в одну могилу. Не знали, что будут так близко, когда бежали с ссылки и ехали на вагоне с рудой, тесно прижавшись друг к другу.
Больше всех убивался Иван, которому Глеб дал отчество Спиридонович и которому тетя Маруся заменила мать — с того дня путь его больше лежал на кладбище, жил уже тем миром, сидит в оградке, вспоминает, на железном голубом столике бутылка портвейна. Лет через пять зароют и его.
Когда могильщик уже размотал веревки и у гробов остались самые близкие, Дмитрий Глебович незаметно, достал из-под плаща и вложил в руки Спиридона синежалую с позолоченной рукоятью шашку — последний подарок казаку, а тело матери прикрыл редчайшей персидской шалью, неведомо как и у кого сохранившейся с прошлого века. В жизни Мария таких шалей не носила. И цветов таких в жизни ей не приносили, а теперь всю могилу завалили, да поздно, надо носить цветы живым. Шаль порезали ножницами.
День похорон был ясным, хорошим. Хорошим был и поминальный обед — два первых, два вторых, узвар, закуски, конфеты, печенье, а водки и вина вволю.
И место досталось им хорошее: слева, как на ладони — Бештау, а прямо — Эльбрус, возвышающийся над горами, облаками и звездами — теми звездами, которые осыпались в ту ночь, когда Мария провожала в степь Глеба и осталась с ним до зари.
Кончилась жизнь старой казачки, унесшей в могилу много тайн, неведомых нам, оставшимся.
Кончилась жизнь старого казака, уместившаяся в двух всплесках сознания.
Если б встали они, Спиридон и Мария, как в день Страшного суда, то жизнь свою смогли бы изложить судьям в двух картинах, ибо плохого они не помнили, а картины эти существенны.
Первое впечатление от мира — огромный гнедой конь на зеленой меже в поле. Смутно помнились всю жизнь прохладные горы, дубравные балки, алые бугры, синева неба, встающее из-за гор солнце, свежая душистая копна, мать с отцом под фургоном — а надо всем этим, как на золотой медали, выбит конь.
Последняя картина сознания — сотня. Разметав по ветру крылья бурок, пламенея башлыками, сверкая пиками, уносится она вдаль, как невозвратимый сон.
Дальше… Дальше… Еще слышна песня…
Поехали казаченьки
Чуть шапочки видно.Они едут-поглядают,Тяжело вздыхают:Осталися наши жены,Жены молодые…
По примеру старых станичных поэтов закончим нашу хронику стихотворно.
* * *. . Ave Mare!Morituri te salutant![23]Берега в туманной хмари,Где рыбацкий невод спутан.Сколько лет уже я не былЗдесь, где смутно стонут волныИ хотят обняться с небомВ гневе грома, в яри молний.Сколько лет, как на галере,Я ворочал перья-весла,Чтоб доплыть к великой вереВ человеческие весны.Парус мой, крылом рисуяПо закату, сникнет вскоре.И с собою унесу яСиний рокот песен моря.Но средь зыбей слов — вот гореМели мертвого покоя!И с тобой хочу я, море,С валом чокнуться строкоюНа прощанье.Есть он где-то,Бивнем выгнувшийся риф мой.Может, рядом ждет поэта…Так звени ж последней рифмой!Погибла юность достославно,Чудес владычица и мать!Ах, если б мое ее стремглавныйБег бешеных коней догнать![24]Те дни, когда, пробив плотины,Спустился в пропасть ада я.Душа, как лампа Аладдина,Горя над мраком забытья,Открыла строчек клад безбрежныйВ глубоких тайниках людских.И я гранильщиком прилежнымНизал те строки в стройный стих.Когда моряк в сверканье молнийПочует течь и смерти быль,Бросает он с надеждой в волныС запиской винную бутыль.И так же я, считая сроки,Ветрами мира опален,Теперь вверяю эти строкиМорям времен. . . . .Мне стоила седых волосЭ н ц и к л о п е д и я К о л е с.Курил и я свои сигары,Сжигая аромат годов,И жду награды или карыЯ получить сполна готов.Сигары дороги вдвойне:В их бальзамическом огнеИспепелился сонм флотилийМоей любви — мой свет в окне.Но я согласен, чтобы мнеБумагу только оплатилиArs longa — vita brevis est[25].Когда на Площади ЦветовСожгли Бруно, частицу пеплаУнес с собой я в даль годовИ сердце наново окрепло.Почтенным метром я в СорбоннеПубличных диспутов не велШвырял я золотые боныНа приисках, трудясь, как вол.Я сеял хлеб. Ковал металл.Портовый грузчик в звонком мире,Не стал лжецом. Ханжой не стал.Я только стал в плечах пошире.Мне брезжит истина: сгори,Но чтобы стать огнем зари.Колеса сделаны. ПораСменить железо топора,Стихом-лучом продеть насквозьВ арбу романа ось…АвосьК коллегам вымчу на Олимп,Рога пристроив или нимб.Мы на своем несем горбуМиллиарднотонную планету.И эту старую А р б уТеперь мы сделаем ракетой.Я буду вечно мчаться в ней,Где кони дней не мнут степей,Где не цветет голубизна,Даль беспощадна и ясна,Там льется миллионы летХолодный бестелесный свет.И жадно трав я пью настой,Мне ландыши кричат: постой,Побудь еще, не уходиС земного золотого поля!Пусть все свершится впереди,А нынче — хлеб, табак и воля!Не уходи…Живи… Постой…И насладись тем до отказа,Что глаз твой теплый и простойСветлее бронзового глаза.Не посылал я под девизомПроектов Пантеона — нет.Не сопричислен я к подлизам,Что подпирали монументМногоступенчатой халтуры.Я жил, как облака и туры.Любовь пытался в стих отлить,И тут, как ни пиши с натуры,Любовь я должен п о л ю б и т ь,Чтоб о любви слагались суры.До дней неповторимых дожил,Открыл в неведомое дверь,Но абстрагироваться долженЯ, как в грамматике, теперь.Я жил, как все, и пил, и ел,Писал нередко до рассвета,Бродил в горах…А сколько делНесовершённых у поэта!Все испытать! Повсюду бытьНа шахте, в башне, у причала…Хотел бы я про все забытьИ жизнь свою начать сначала.Из груды старых заготовокЛимонный отжимая сок,Я с грустью вижу, чистя слово,Как ясен был я и высок.Поэтом я считаюсь ныне,Но только знаю я один:Давно идет в моей пустынеЦепь прозаических годин.Чтоб ощутить поэта счастье,Как в детстве зимнею порой,Готов я сгинуть в первой частиИ возродиться во второйСовсем другим, в огромной гущеЛюдской…Диктует бытие:Преображение моеПреображенье всех живущих.Что волчьей шкурою одето,Развеется, уйдет как дым.. . . . . . .Я снова стану молодым,И, может, стану вновь поэтомВернется свет воображенья,Увижу новых далей синь…Но есть момент в п р е о б р а ж е н ь е:Сперва умри, стань пеплом, сгинь.Овчинно мягких туч свинецОкутал март. Крестьяне станыВ полях разбили. НаконецЗадул свежак от Боргустана.И снег крошился, словно соль.Крутился ветер, рад и зол,Как мокрый и лохматый пес,Терном кусая бок Колес,Вы помните: под яром спятОни уж много лет подряд.И почернели огороды.Зашевелилась корней корчь.И вешне-бешеные водыВ оврагах загудели.…В ночь,Влекомые по камышам,По вековечным голышам,По перекатам, по откосамВ яру волочатся Колеса.По Яблоньке.В Подкумке мутномПод Синим яром пронесло…Ревет Кума дождливым утром,Рыбачье утащив весло.Плывут Колеса мимо бань,Цветущих вишен и обвалов.Их, может, дикая КубаньВодой эльбрусской целовала…Уносит…в море…в синь-туман…Несет в открытый океанВремен…А там у береговНе встретил я друзей, врагов. . . . их легкие следыСмывало всплесками водыВ конце последнего их дня.А грузная моя ступняОттиснула в ракушник летТяжело-грубоватый след.Слоновой Кости Берег яЗнавал, не забывая Терек.И ладожский я помню берег…Плыла и там моя ладья.А э т о т не похож на них.Кричу я: звездные приливы,О как вы медленны!А вихрь,Что нас уносит пылью в гривеСедого Космоса, так быстр!Остановись, кометы хлыст!Бессмертный подвиг я свершил:Я на Земле на этой жил.Страдал, надеялся, любил,Вино и горе в меру пил,И радость в солнечном краю…И выпил горькую струю,Размешанную сладким сномСтремленьем, верой и добром.. . . . Часто яНа мягкой бурке под горой,Ночной мечтательной порой,Сидел при жизни здесь один,На этом Берегу суровом.Листал пергаменты годин,Любуясь филигранным словом.Сюда опять, когда к зимеКолосья вынянчив. ЗемлеНе буду нужен, я вернусь,Все утеряв — и смех, и грусть.Приду без счастья и без зла.И буду всматриваться косо,Откуда в юности КолесаВолна времен мне принесла…Но пусть ребенок с вечной лиройЛазурный начинает путь,Чтобы потом в пространствах мираСкорбеть, устать и отдохнуть,Влюбиться, мучиться дилеммой,Спасти пчелу, огонь, родник,Быть в звездоплаванье, поэмойПрославить утренние дни…Или, как я, прийти к финалуТрагическому…Ясно нам:Под крышкой школьного пеналаНе ручки, а ключи к мирам.Чтоб наша молодость вернулась,Мы детям завещаем все.Мы песню спели. ПовернулосьСтраданий наших колесо.И пусть бегут по небу тучи,Весною расцветает сад…И пусть придут поэты — лучшеО мире лучшем написать.
Словарь малоупотребительных, устаревших и местных слов и выражений