Тогда я рассказал ему, как один геолог заблудился в тайге и пять суток голодал, хотя у него был карабин с одной пулей и лошадь, а на вопрос, почему он не пристрелил лошадь, ответил, что она за ним записана, а у них строгий завхоз.
И между нами установились прекрасные безразличные отношения. Честно сказать, этот парень чем-то заинтересовал меня, несмотря на обилие готовых заученных выражений - в Москве мне как-то не приходилось встречаться с их братом, и думал я о них приблизительно так же, как о девицах у кинотеатра. Но этот был совсем ничего, и любопытство к людям еще явно оставалось у него душевной, а не профессиональной чертой.
Наслушавшись его самоуверенных формулировок, я очень удивился, когда он сказал, что слово для него, как женщина - силой не возьмешь, а только разумом, выдержкой, уговором.
- Ну, а любовь? - спросил я. - Женщина по любви, слова по любви?
- Понимаете ли, - сказал он. - Женщины, как правило, приходят сами по любви, приходят к людям красивым, а слова - к талантливым. А я - сами видите. И журналист тоже средний.
Через час я, собрался отсыпаться, а он сказал, что время - деньги, потехе час, и куда-то убежал, вернувшись только к вечеру.
А перед моим уходом в театр мы оба поговорили с третьим соседом, сухим краснолицым стариком из древней семьи раскольников, когда-то бежавших ни Енисей. Его неторопливая жизнь бакенщика месяц назад завертелась волчком, вспыхнула и испепелилась от творческого горения столичных киношников. Дело было так.
Молодые парни из документальной студии приехали снимать фильм о судовождении по сибирским рекам, и бакенщика прикрепили к ним как местного специалиста. Кто-то шепнул ему, что киношников надо слушаться, а то не заплатят денег, и старик это запомнил. На одной из съемок он по всем правилам расставил бакены, зажег ночные огни и сел покурить. Юный оператор, пылающий от обилия идей, нашел, что бакены стоят недостаточно киногенично, и спросил, нельзя ли эти цветные огни-ориентиры разместить на вечерней реке по-другому.
- Почему не можно, можно, - ответил хитрый старик и, не моргнув глазом, переставил цветные стекла фонарей в точности, как его попросили. Он только умолчал, что теперь сочетание огней стало бессмыслицей, и, следуя этим путеводным звездочкам, пароходы немедленно врезались бы в берег, если бы штурманы еще раньше не сошли с ума.
Бакенщик - это стрелочник речных путей, поэтому во всем обвинили старика. От огорчения он жестоко запил и приехал в районный город - не искать правды, потому что знал, что виноват, а отвести душу жалобой. За неделю он тут очень прижился, понемногу выпивал с новыми знакомыми, потом добавлял с другими, и по утрам у него дрожали руки. Он утверждал, что его трясет некий Аркашка, требующий выпить - и действительно, после первой же утренней рюмки руки переставали дрожать. В фольклоре и в самом деле уже давно существует этот невидимый Аркашка, и старик говорил о нем продуманно и любовно. По его словам выходило, что Аркашка (а иногда Аркадий Иванович) вездесущ, всепроникающ и трясет пьющих без разбора, хоть ты будь министром речного флота. Вечером он запоминает и записывает, а по утрам ходит по должникам, и тут отдай его долю, а иначе будет трясти, и ничем от него не спасешься. Доктора все об Аркашке знают, но его ничем не возьмешь, он в любого входит и выходит, когда вздумает. А как задобрил его утренней рюмкой, он тебя отпускает и идет к другому. А по вечерам он трезвый, потому что работает - пишет, кто что пил и к кому завтра во сколько.
К сожалению, написанные слова не в силах передать красоту убежденного изложения, тем более, что сам старик с Аркашкой очень дружил, был с ним запанибрата, никогда ему не отказывал - и уже неделю не мог выбрать время зайти в исполком с жалобой.
Я шел по пустому городу, освещенному холодным ночным солнцем, и заранее знал, что происходит сейчас в гостинице. Журналист мертвой хваткой вцепился в старика, успевшего за бесконечные часы на реке придумать тысячу невероятных историй и собственные версии всех мировых событий. Наверно сейчас он сидит на своей кровати, касаясь старчески белыми ногами со вздутыми синими венами аккуратно поставленных рядом сапог с висящими на них портянками, и что-нибудь говорит, непрерывно потягивая "Север", который прямо пачкой держал вместе со спичками в кисете из тонкой резины.
А в соседнем номере два инженера (они летели со мной из Москвы) наверняка пьют портвейн - все, что осталось в городке к началу навигации, и говорят о женщинах, сортах сигарет и маринованных грибах под холодную водку. Они оба, несмотря на крайнюю молодость, уже интуитивно осознали, что общность людей рождается в совместных деяниях, и за неимением работы устанавливали эту общность за столом. Оба только что кончили институт и изо всех сил прикидывались мужчинами, стараясь, чтобы каждый забыл, что другому только стыдные двадцать три.
А я шел и с неприязнью к себе думал, как надоело знать все заранее, понимать все, что происходит, и от окружающего ничего не ждать - ибо все уже известно.
У окошка администратора, поставив чемодан под постоянный плакатик "Мест нет", сутулился все тот же блондин, и было в его фигуре что-то, заставившее меня подойти - значит, он приезжий: какого же черта бежать в театр, не устроившись на ночлег!
- Но я специально прилетел, поймите, я не могу не быть сегодня в гостинице, - говорил блондин а окошко безнадежным просящим голосом, обрекающим его на верный неуспех у любых мелких служащих. - Ну, пожалуйста, у вас же наверняка есть места по броне.
- Места по броне называются так, потому что уже забронированы, - опытно сказала железобетонная администраторша.
Не успев подумать о ненужности мне этого сраженного служебной логикой только что жизнерадостного, а теперь унылого блондина, я наклонился к окошку.
- У меня в номере есть диван, - сказал я. - Не ночевать же человеку на улице.
- А вам лучше подняться наверх и прочесть правила распорядка, - готовно ответила администраторша. - На диване не полагается.
- На ночь можно, - сказал я миролюбиво, но твердо. - А завтра я уеду.
По инерции ответив, что нечего за нее распоряжаться, она улыбнулась блондину уже как постояльцу, а не назойливому просителю.
- Спасибо, - растроганно сказал блондин моей спине и через минуту догнал меня на этаже, невнятно произнося какие-то запыхавшиеся слова. У любого мелкого благородства есть оборотная сторона - самому себе становится приятно; должно быть, большинство добрых дел и совершается из этого побуждения. Я толкнул дверь номера.
Старик босиком сидел у стола и одобрительно молчал, а журналист одетый лежал на кровати и читал тонкий журнал, вслух ругая какого-то автора очень разными словами: "кретин" в этом букете было самым приличным. Увидев нас, он перекрыл густой поток существительных.
- Как провели время? - интеллигентно спросил бакенщик.
Журналист не мог упустить такой возможности.
- Время не проведешь, - радостно сказал он.
Сейчас мне тоже хотелось поговорить.
- А ругать статьи коллег - профессиональное развлечение? - спросил я, снимая пиджак. Блондин, молча подпиравший шкаф, вдруг бурно и настойчиво вмешался:
- Вы журналист?! - с пафосом спросил он. - Вы сегодня могли бы очень помочь человеку!
- Я даже друзьям не всегда могу помочь, - приветливо отозвался журналист, еще не остывший от статьи.
Блондин чуть оторопел и сразу ушел в защиту.
- У много путешествующих много знакомых, но мало друзей, наставительно произнес он.
- Экспромт или цитата? - лениво, но заинтересованно спросил журналист и приподнялся, опершись на локоть.
Блондин явно заводил знакомство. Он перестал сутулиться и, кажется, стал чуть толще.
- Это Сенека, - высокомерно сказал он. - Слыхали о таком?
- Где уж нам, - податливо отказалась скромная пресса. - Нас времена пожара Рима не волнуют, мы про отвагу на пожаре вчера в Марьиной Роще.
- Нет, серьезно, - обманутый миролюбием его тона, блондин соглашался на ничью. - Вы сейчас чем-нибудь заняты?
- Вырабатываю мировоззрение, - устало сказал журналист и откинулся на подушку. - Друзья говорят, у меня мировоззрения нет. А без него писать все равно, что крутить фильм через объектив из осколков. Вот я и работаю над собой... - Он прищурился на блондина и добавил: - В этом направлении.
Вошла горничная с бельем и, как флаг, взметнула над диваном простыню. Журналист повернул голову.
- Томочка, - сказал он ласково, - у вас мировоззрение есть?
Пухлая Томочка, не прекращая взбивать подушку, польщенно хмыкнула:
- Что я - кассирша, что ли?
Блондин, вторично сраженный за последние полчаса, посмотрел на журналиста преданными глазами.
- Какие вы все уверенные, - сказал он.
- Не обобщай и не обобщен будешь, - победительно сказал тридцатилетний газетный волк.
Я вышел в коридор - полутемный, но с коврами, и сел в продавленное кресло. Странная штука - когда-то приучить и теперь постоянно чувствовать себя в этой жизни сторонним наблюдателем, очевидцем, по необходимости статистом, но никогда не более. А сигарета кончилась, и тлеющий огонь уже раздирал стружки табака у самых пальцев. На этаже перестали хлопать двери, кто-то кинул телефонную трубку, и из соседнего номера прорезался портвейный диалог двух зеленых колосящихся мужчин.