После дедушки осталось много шуточных стихов. На Новый сорок шестой год он посвятил своей дочери, моей маме, такое стихотворение:
Прекрасной дочерью своей
Гордился старый Кочубей,
Сошедший с плахи в ров могильный.
Будь он свидетель наших дней,
Он умер бы еще страшней:
От корчей зависти бессильной.
Жизнь Лозинских в советской России шла по краю пропасти. Несколько раз они уже скользили по кромке, но чудом удерживались.
Мне повезло: я их застала, я их помню. Не знаю, с кем их сравнить: с первыми христианами, с греческими стоиками или с энциклопедистами эпохи Просвещения.
Умершие в один год и день, они вечно едут в поднебесье на золотой колеснице,- небожители, почему-то оказавшиеся моими дедушкой и бабушкой.
Наталия Никитична Толстая
Быть как все
Когда соседка звонила в дверь: "Муку дают на Литераторов!" - няня одевала всех троих детей и спешила во второй двор большого дома. Давали по полкило муки и десятку яиц в руки. Послевоенные очереди были тихие, длинные. Стояли с детьми и внуками, чтобы больше досталось.
Наташа любила стоять в очередях, рассматривать, какие бывают люди, и представлять их жизнь. Все окна выходили во двор, на очередь, и Наташа разглядывала волнующие подробности незнакомой жизни. Между окнами видны были яблоки или банки с чем-то красным, намятым. Бабушка держит под мышки ребенка, который стоит на подоконнике и смотрит в мир. Бабушка время от времени целует внука в затылок - любит. Мужчина в майке подходит к окну, чтобы закрыть форточку. Мужчин Наташа не любила. Зачем женщины пускают их жить в свою комнату? Неужели и у той доброй бабушки с внуком живет какой-нибудь дядька?
Смотря снизу в окна, Наташа выбирала какое-нибудь особенно понравившееся - где играли котята или лежали еловые ветки с кусочками ваты и представляла, как бы она там жила и какие оказались бы соседи. О том, что все квартиры коммунальные и что нет тут ни ванных, ни горячей воды, она уже знала от женщин из очереди. Настроение портили брат и сестра. Они не хотели стоять как положено - смирно, держа няню за руку, а бегали кругами вокруг очереди. Сестра время от времени шептала брату на ухо, ее выдумки были неистощимы, а брат охотно выполнял разовые поручения: издалека показывал язык или кулак.
Или подкрадывался и хлопал Наташу по спине. Няня отгоняла брата авоськой: "Это не дети, а наказанье божье!"
Очередь с интересом слушала няню.
- Я у немцев пять лет жила. Чудные люди. Когда из Петрограда уезжали, как меня с собой звали... не поехала, дура. У евреев три года жила, как у Христа за пазухой. Дети - золото. А эти ни к чему не приучены,- няня кивала в сторону сестры и брата, которые слаженно протягивали в сторону Наташи четыре фиги.- Собаку завели, никто с ней гулять не желает. Хозяин каждый год машину меняет. Учителей нанимают, а школьные передники купить не могут. Вещи разбросают, ищи целый день. Надо молебен отслужить.
Нянины повести находили отклик у женщин в плохих пальто.
- Нынче бар нету.
- Родители ученые, денег много, вот и балуют.
- У их дедушка, когда помирал, завещание оставил: выдать на каждого внука по миллиону.
- Чего же они за мукой стоят, если у них миллионы?
Няня умолкала и уже не рада была, что начала. Наташа прижималась к ней и закрывала глаза. Больше не хотелось жить за окном с котятами. Хотелось домой.
Наташа рано догадалась, что она виновата. Виновата, что на дом приходит учительница музыки и учительница английского. Что бабушка на такси возит в ТЮЗ, а после спектакля старенький режиссер поит их чаем в своем кабинете. Что гости родителей не похожи на людей в очереди. Что няня водит в школу, а домработница стирает и готовит обед. Превратиться бы в другую девочку и жить, как живут остальные, в узких комнатах, где из книг только школьные учебники, где бабушки много пекут, и всегда чисто. И на кровати, на покрывале сидит кукла, протягивая руки и ноги навстречу входящему.
Наташа чувствовала себя виноватой и в том, что учительница пения, Ида Ильинична, приходит в школу всегда с красными от слез глазами. На ее лице лежал отсвет тайной муки. Уроки пения проходили в бывшей гимназической уборной. Убрали только стульчаки и поставили стулья в несколько рядов, но перегородки оставили, и задние ряды сидели, разделенные фанерными стенками, не видя друг друга.
"След кровавый сте-е-елется по сырой траве",- пели девочки дурными голосами.
Наташа смотрела с любовью на Иду Ильиничну, но та никогда не поднимала глаз. Другие учительницы замолкали, когда она проходила мимо. Как Наташе хотелось сделать Иде Ильиничне что-нибудь приятное! Незаметно положить на рояль бутерброд с сыром или сунуть ей в стол открытку "Поздравляю с праздником!".
Перед сном Наташа просила: "Няня, расскажи, как ты жила у евреев".
- Как царева племянница. Вот как жила. Лучший кусок - мне. И одевали, и обували. А сколько подарков в деревню надарено... Хозяина, Розенштейна, как забрали, так и пропал. Вредил, говорили. Я-то знаю, он всегда за рабочих был. Почему Михаила Натановича посадили, нам не докладывали. Не нашего ума дело. А Яшенька и Жоржик с войны не вернулись. Берта Михайловна совсем одна осталась.
Изредка Наташа видела Берту Михайловну на Кировском проспекте, полную высокую женщину в стоптанных туфлях. Она всегда обнимала няню, и обе плакали.
- Зайду к вам, зайду,- обещала няня.- Тяжело к ней ходить,- вздыхала она потом.- Начинает мальчиков своих вспоминать, а их уже не вернешь.
К няне приходили в гости две племянницы. Нюра всегда приносила домашнее печенье и мелкие яблоки. Про Веру говорили, что она прижила ребенка на фронте. Вера больше помалкивала и не притрагивалась к чаю, чтобы не подумали, что голодная. Наташа любила слушать племянниц.
- Ну как, Нюра, твоя новая соседка? Спокойная?
- Так-то ничего. Книжки всё покупает.
- Господи! Только пыль разводит.
- Я ей говорю: Ольга, глаза испортишь книжками своими. Даже не соизволит ответить.
- Места-то общего пользования убирает хоть?
- Убирает... Как одолжение делает. В углах всю пыль оставляет.
Потом Наташе часто снился сон, в котором Нюра и Вера навеки переезжали к ним в квартиру, и больше нельзя было играть на рояле, показывать шарады. И книги читать тоже не рекомендовалось.
Очень волновали Наташу общенародные праздники 7 ноября и 1 мая. В праздники появлялись цыганки с воздушными шарами. Взгляд Наташи упирался в огромный живот знакомой цыганки - этот живот был одинаково велик и на май, и на ноябрь. Наташа думала, что тетя больна страшной неизлечимой болезнью, но няня сказала, поджав губы, что цыганка опять ждет ребенка. Наташа представляла себе, как она его ждет - простаивая часами у окна или выходя вечерами на развилку дорог.
Особенно любила Наташа 1 мая. На чистой площади Льва Толстого, озаренной нежарким солнцем, звенела музыка. От майского ветерка покачивался портрет Сталина на кинотеатре "Аре". Державная радость звенела в душе. Что сделать, чтобы он узнал, как я его люблю? Какой бы подвиг совершить? Изобрести бы таблетки - проглотил и не умрешь никогда. Или найти клад, миллион рублей - и на почту. Москва, Кремль, от Наташи.
Готовность погибнуть, спасая Сталина, не мешала ей повторять за другими девчонками во дворе загадочную крамолу:
- Поспорим?
- Поспорим! Твои штаны распорем, мои - зашьем и Сталину пошлем.
Ушла в прошлое цыганка с шарами, вечно ждавшая ребенка. Нет на свете ни Берты Михайловны, ни Иды Ильиничны. Нет и няни. Никогда больше не зашевелится Сталин под майским ветром. И Наташе давно уже не хочется быть как все.
1993 год
Наталия Никитична Толстая
Школа
Про мальчиков я думала так: ну, ладно. Пусть живут, но в специально отведенных местах. И хорошо бы на островах, окруженных океаном.
Что такое мальчики, я знала на горьком опыте. Когда мы с мамой зашли в мужскую школу за братом, мне показалось, что я попала в стадо беснующихся бабуинов. Потные, ошалелые мальчишки лупили друг друга мешками со сменной обувью.
- Бей Серого!
- Кузя, отпусти, больно. Отпусти, гад!
- Толстый, дай горбушку. Ну оставь чуть-чуть...
- Хрен тебе. Самому мало.
В углу два больших мальчика держали за руки маленького, а третий водил несчастному пончиком по губам, не давая откусить. Потом он засунул пончик себе в рот, а жирную руку вытер о волосы жертвы. Когда же мальчика отпустили, он с гиканьем вскочил на спину одного из мучителей, и тот умчал его вверх по школьной лестнице как ни в чем не бывало. Увиденное не укладывалось в голове.
В нашей школе по малейшему поводу раздавалось ликующее "Все будет сказано!" - и дружный топот ног по коридору: кто быстрее наябедничает учительнице. Девочки были понятны: кривляки, ябеды, воображалы, жадины. Всем хотелось, чтобы учительница похвалила. У всех, даже двоечниц, было поведение - 5, прилежание - 5. Все собирали фотографии артистов и переводные картинки. У каждой дома была коробка с драгоценностями: рассыпавшиеся бусы, открытки с котятами, атласные тряпочки, гребешок - расчесывать игрушечных зверей. Медвежонок, с проплешинами от постоянного ласкания, уложен спать,ждет, когда хозяйка вернется из школы. Как я люблю этот девчоночий мир, как понимаю его. И каждая девочка мечтала вырасти и оказаться красавицей, чтобы жизнь навечно остановилась на последней строчке из сказки: "А во дворце уже свадьбу играют..." Тем временем дракой издыхает, а все звери, способствовавшие счастью красавицы, тоже получили по труду. Жизнь после свадебного пира не планировалась.