Или подкрадывался и хлопал Наташу по спине. Няня отгоняла брата авоськой: «Это не дети, а наказанье божье!»
Очередь с интересом слушала няню.
— Я у немцев пять лет жила. Чудные люди. Когда из Петрограда уезжали, как меня с собой звали… не поехала, дура. У евреев три года жила, как у Христа за пазухой. Дети — золото. А эти ни к чему не приучены, — няня кивала в сторону сестры и брата, которые слаженно протягивали в сторону Наташи четыре фиги. — Собаку завели, никто с ней гулять не желает. Хозяин каждый год машину меняет. Учителей нанимают, а школьные передники купить не могут. Вещи разбросают, ищи целый день. Надо молебен отслужить.
Нянины повести находили отклик у женщин в плохих пальто.
— Нынче бар нету.
— Родители ученые, денег много, вот и балуют.
— У их дедушка, когда помирал, завещание оставил: выдать на каждого внука по миллиону.
— Чего же они за мукой стоят, если у них миллионы?
Няня умолкала и уже не рада была, что начала. Наташа прижималась к ней и закрывала глаза. Больше не хотелось жить за окном с котятами. Хотелось домой.
Наташа рано догадалась, что она виновата. Виновата, что на дом приходит учительница музыки и учительница английского. Что бабушка на такси возит в ТЮЗ, а после спектакля старенький режиссер поит их чаем в своем кабинете. Что гости родителей не похожи на людей в очереди. Что няня водит в школу, а домработница стирает и готовит обед. Превратиться бы в другую девочку и жить, как живут остальные, в узких комнатах, где из книг только школьные учебники, где бабушки много пекут, и всегда чисто. И на кровати, на покрывале сидит кукла, протягивая руки и ноги навстречу входящему.
Наташа чувствовала себя виноватой и в том, что учительница пения, Ида Ильинична, приходит в школу всегда с красными от слез глазами. На ее лице лежал отсвет тайной муки. Уроки пения проходили в бывшей гимназической уборной. Убрали только стульчаки и поставили стулья в несколько рядов, но перегородки оставили, и задние ряды сидели, разделенные фанерными стенками, не видя друг друга.
«След кровавый сте-е-елется по сырой траве», — пели девочки дурными голосами.
Наташа смотрела с любовью на Иду Ильиничну, но та никогда не поднимала глаз. Другие учительницы замолкали, когда она проходила мимо. Как Наташе хотелось сделать Иде Ильиничне что-нибудь приятное! Незаметно положить на рояль бутерброд с сыром или сунуть ей в стол открытку «Поздравляю с праздником!».
Перед сном Наташа просила: «Няня, расскажи, как ты жила у евреев».
— Как царева племянница. Вот как жила. Лучший кусок — мне. И одевали, и обували. А сколько подарков в деревню надарено… Хозяина, Розенштейна, как забрали, так и пропал. Вредил, говорили. Я-то знаю, он всегда за рабочих был. Почему Михаила Натановича посадили, нам не докладывали. Не нашего ума дело. А Яшенька и Жоржик с войны не вернулись. Берта Михайловна совсем одна осталась.
Изредка Наташа видела Берту Михайловну на Кировском проспекте, полную высокую женщину в стоптанных туфлях. Она всегда обнимала няню, и обе плакали.
— Зайду к вам, зайду, — обещала няня. — Тяжело к ней ходить, — вздыхала она потом. — Начинает мальчиков своих вспоминать, а их уже не вернешь.
К няне приходили в гости две племянницы. Нюра всегда приносила домашнее печенье и мелкие яблоки. Про Веру говорили, что она прижила ребенка на фронте. Вера больше помалкивала и не притрагивалась к чаю, чтобы не подумали, что голодная. Наташа любила слушать племянниц.
— Ну как, Нюра, твоя новая соседка? Спокойная?
— Так-то ничего. Книжки всё покупает.
— Господи! Только пыль разводит.
— Я ей говорю: Ольга, глаза испортишь книжками своими. Даже не соизволит ответить.
— Места-то общего пользования убирает хоть?
— Убирает… Как одолжение делает. В углах всю пыль оставляет.
Потом Наташе часто снился сон, в котором Нюра и Вера навеки переезжали к ним в квартиру, и больше нельзя было играть на рояле, показывать шарады. И книги читать тоже не рекомендовалось.
Очень волновали Наташу общенародные праздники 7 ноября и 1 мая. В праздники появлялись цыганки с воздушными шарами. Взгляд Наташи упирался в огромный живот знакомой цыганки — этот живот был одинаково велик и на май, и на ноябрь. Наташа думала, что тетя больна страшной неизлечимой болезнью, но няня сказала, поджав губы, что цыганка опять ждет ребенка. Наташа представляла себе, как она его ждет — простаивая часами у окна или выходя вечерами на развилку дорог.
Особенно любила Наташа 1 мая. На чистой площади Льва Толстого, озаренной нежарким солнцем, звенела музыка. От майского ветерка покачивался портрет Сталина на кинотеатре «Аре». Державная радость звенела в душе. Что сделать, чтобы он узнал, как я его люблю? Какой бы подвиг совершить? Изобрести бы таблетки — проглотил и не умрешь никогда. Или найти клад, миллион рублей — и на почту. Москва, Кремль, от Наташи.
Готовность погибнуть, спасая Сталина, не мешала ей повторять за другими девчонками во дворе загадочную крамолу:
— Поспорим?
— Поспорим! Твои штаны распорем, мои — зашьем и Сталину пошлем.
Ушла в прошлое цыганка с шарами, вечно ждавшая ребенка. Нет на свете ни Берты Михайловны, ни Иды Ильиничны. Нет и няни. Никогда больше не зашевелится Сталин под майским ветром. И Наташе давно уже не хочется быть как все.
1993 год
Школа
Про мальчиков я думала так: ну, ладно. Пусть живут, но в специально отведенных местах. И хорошо бы на островах, окруженных океаном.
Что такое мальчики, я знала на горьком опыте. Когда мы с мамой зашли в мужскую школу за братом, мне показалось, что я попала в стадо беснующихся бабуинов. Потные, ошалелые мальчишки лупили друг друга мешками со сменной обувью.
— Бей Серого!
— Кузя, отпусти, больно. Отпусти, гад!
— Толстый, дай горбушку. Ну оставь чуть-чуть…
— Хрен тебе. Самому мало.
В углу два больших мальчика держали за руки маленького, а третий водил несчастному пончиком по губам, не давая откусить. Потом он засунул пончик себе в рот, а жирную руку вытер о волосы жертвы. Когда же мальчика отпустили, он с гиканьем вскочил на спину одного из мучителей, и тот умчал его вверх по школьной лестнице как ни в чем не бывало. Увиденное не укладывалось в голове.
В нашей школе по малейшему поводу раздавалось ликующее «Все будет сказано!» — и дружный топот ног по коридору: кто быстрее наябедничает учительнице. Девочки были понятны: кривляки, ябеды, воображалы, жадины. Всем хотелось, чтобы учительница похвалила. У всех, даже двоечниц, было поведение — 5, прилежание — 5. Все собирали фотографии артистов и переводные картинки. У каждой дома была коробка с драгоценностями: рассыпавшиеся бусы, открытки с котятами, атласные тряпочки, гребешок — расчесывать игрушечных зверей. Медвежонок, с проплешинами от постоянного ласкания, уложен спать, ждет, когда хозяйка вернется из школы. Как я люблю этот девчоночий мир, как понимаю его. И каждая девочка мечтала вырасти и оказаться красавицей, чтобы жизнь навечно остановилась на последней строчке из сказки: «А во дворце уже свадьбу играют…» Тем временем дракой издыхает, а все звери, способствовавшие счастью красавицы, тоже получили по труду. Жизнь после свадебного пира не планировалась.
Что, например, делать с дворцовым хозяйством? И надо ли его вообще заводить, если есть ковер-самолет и скатерть-самобранка? Хлопнешь в ладоши и добрые феи наткут полотна и пропылесосят.
Те девочки, которые слишком долго играли в куклы и читали сказки, никак не могли понять алгебру или физику. Помню, как в пятом классе я перестала понимать, что написано в учебнике. Даже по ботанике были одни двойки.
— Живая клетка состоит из белка и желтка.
— Капуста относится к семейству белокочанных.
— В пустыне растет сексуал.
От уроков ботаники запомнилось, что у учительницы совсем не было груди. Из мира науки в памяти остался только Ньютон — у него в учебнике были пририсованы синие очечки и шрам от уха до уха. Перед контрольной по физике хотелось заснуть летаргическим сном, а проснешься — школа окончена, все предметы сданы, и постаревший директор вручает аттестат с пятерками.
В середине пятидесятых произошло небывалое: мужскую и женскую школу объединили. Никогда не забуду то утро, когда в класс вошли двадцать шестиклассников, ухмыляясь от стыда, с багровыми ушами. Стены монастыря рухнули — мальчиков посадили за парты с девочками. Закрываю глаза и вижу ту, пореформенную школу.
Вот девочки переодеваются в холодной раздевалке, следующий урок ненавистная физкультура. Вышибив ногами дверь, в раздевалку влетает на канате Бугорков. Маятник, сделав духу, исчезает, но Бугорков успел облить полуодетых девчонок из детской клизмы. Инвентарь для пакостей всегда находится у него под рукой. Визги облитых водой и улюлюканье друзей героя за дверью возвестили начало нового летоисчисления — совместного обучения.