За эти доблести наш фламин пользовался у товарищей и сослуживцев репутацией очень набожного человека и даже имел право голоса в совете младших жрецов. Вследствие огромного числа публичных и частных жертвоприношений, что особенно отличало римлян в последнее время, толстяк стал необычайно популярен и, постоянно страдая от неутолимой жажды, был одним, из самых уважаемых клиентов таверны Геркулеса-победителя.
Два других его собутыльника тоже были довольно хорошо известны в Риме. Один из них был знаменитый учитель гладиаторов того времени Марк Феличе Ланиста. Его школа находилась в переулке у цирка, и он за плату давал уроки новичкам — будущим гладиаторам и, кроме того, всегда имел некоторое количество живого товара на случай, если вдруг кто-то решит за свой счет потешить римлян зрелище кровавой резни.
Ходили, и не без основания, слухи, что Ланиста содержал гладиаторов и для других целей. Не раз двери его дома открывались перед терзаемым жаждой мести патрицием или окончательно потерявшим всякое терпение богатым наследником. Удар ножом ученика Ланисты обычно удовлетворял и того, и другого. При этом Ланиста всегда избегал когтей квесторов убийств,[9] и ему еще не доводилось проводить время в малоприятном обществе уголовных триумвиров.[10] По уверению завистников Марко Феличе Ланиста пользовался большой милостью своих покровителей, а потому и не подвергался ни разу судебным преследованиям. Итак, в таверне находилось несколько человек, приносивших жертвы: первый — животных, второй — людей. А третий?
Последний тоже приносил свои жертвы земной Венере, Венере распутной и продажной. Звали его Марк Скрофа. Он находил способы удовлетворять распутные прихоти богатых патрициев и всадников, которым продавал или отдавал на время молодых девушек, даже детей за сто тысяч сестерциев, а чтобы избежать нареканий на качество товара, содержал своих воспитанниц в полном достатке, даже в роскоши. Дом Скрофы был известен всему Риму. Он приглашал к будущим наложницам лучших учителей музыки, пения, грамматики, греческого языка и даже философов, желая, чтобы его прекрасные ученицы стали знатоками в искусстве, философии и многом другом.
Побежденная Греция вместе с лучшими в античном мире картинами, статуями, а также поэзией и философией, подарила Риму и своих гетер. Подражая Фрине и Аспазии,[11] в Риме появилась масса красивых женщин, любимиц Мария, Суллы и Помпея.
Если в Греции соблазнительная свобода гетер слишком отличалась от холодного и целомудренного невольничества гинекеев,[12] лишала мужчин любви и отстраняла их от семейного очага, то в Риме, где женщина пользовалась куда большей свободой, она могла выбирать себе мужей и любовников. Семейные узы расторгались по взаимному согласию обоих супругов, когда проходила любовь. Но, несмотря на столь различные жизненные условия, и здесь и там рабство уже показало всю свою смертоносную силу, и общество платило пагубную дань изнасилованной природе, ее первому и священному принципу чистоты отношений.
Неподалеку от трех самых уважаемых посетителей таверны расположился молодой человек высокого роста, отлично сложенный, стройный. Голубые глаза и золотистые волосы, ниспадавшие локонами на широкие и мощные плечи указывали на его не римское происхождение. Короткие штаны, которые очень редко можно было увидеть на жителе Италии и каракала — одежда, употреблявшаяся только в Галлии, подтверждали это предположение. Судя по всему, он не числился среди постоянных посетителей таверны, поскольку никто не обращал на него ни малейшего внимания. Молодой человек прихлебывал пенное пиво из глиняной кружки и раз за разом нетерпеливо поглядывал на дверь, явно кого-то ожидая.
— Клянусь Геркулесом, — послышался голос фламина, — если эти патриции, черт их возьми, будут противодействовать нашему консулу, как вы думаете, торжество все-таки будет блестящим и величественным? Пятьдесят пар белых как снег огромных быков с позолоченными рогами, в венках, убранные цветами. Эти разукрашенные быки стоят сенаторов в праздничных одеждах.
Окончив эту смелую фразу, фламин гомерически расхохотался.
— Остия, сын мой, ты с ума сошел, — раздался голос Ланисты, — не забудь, что руки патрициев длиннее, чем твой язык.
— Что для меня твои патриции? Дешевка! — пробормотал фламин, которому выпивка прибавила несколько больше смелости, чем то допускало благоразумие. — Тебе и Скрофе хорошо говорить, ведь ваши дела идут чудесно, а у меня они не клеятся. Я сохранил хоть остатки религиозности… А у них… Клянусь богами… ни веры… ни… То, что я говорил, повторяется уже повсюду. Не будь народа, отдающего последнее, чтобы принести жалкую жертву, и доходов от похорон — хорошо было бы наше ремесло! Да, жрец Юпитера Фламиний Диан был прав, говоря, что неверие возрастает.
Фламин тяжело вздохнул, опрокинул в себя целую чашу хмельной браги и продолжал:
— Слушайте, друзья мои, если неверие снова увеличится, то моя песенка, можно сказать, спета. И как это ни прискорбно, мне придется искать гладиаторов для Ланисты или новых богинь любви для Скрофы.
— Полно притворяться! Лучше скажи, сколько Плачидежано отвалит тебе за пару золоторогих быков.
— Конечно, каждый должен заботиться о своем деле и о себе, но мои скудные доходы не сравнить с тем, что ты, например, получишь послезавтра за своих гладиаторов.
— Но ведь я рискую своим товаром, который для меня дороже всего на свете.
— Кстати, насчет патрициев. Придут ли они на бои гладиаторов, которые состоятся только благодаря щедрости консула?
— Ха! Хотел бы я посмотреть на тех из них, кто останется дома. Они могут ссориться с консулом сколько угодно, но упустить возможность полюбоваться сражением на арене, хотя бы сам Ганнибал восстал из ада — невозможно! Актеры, плясуны на канате, скачки и бега еще ничего, но чтобы не интересоваться борьбой гладиаторов, надо быть нумидийцем, кимвром, варваром, да что я говорю варваром! — растением, камнем! Да, кстати, вот костяшки[13] вам обоим. Это место на восьмой ступеньке против входа, куда выносят убитых гладиаторов. Отсюда вам будет видно все, как на ладони.
Сказав это, предусмотрительный Ланиста передал собеседникам две круглые костяшки с выбитыми на них знаками.
— А что касается тебя, уважаемый Плачидежано, с такими руками, локтями и плечами ты сумеешь занять самое лучшее место.
— Да я, как бывший гладиатор, всегда найду местечко у цирковой прислуги, — не без бахвальства отвечал трактирщик.
— Ты, Ланиста, отлично работаешь со своими гладиаторами, — сказал, тяжело вздохнув, Скрофа. — Ах, если бы я мог привести на это зрелище моих девиц. Одни боги знают, какое выгодное дельце я бы провернул благодаря этому.
— К несчастью закон запрещает вход в цирк каждому, кто не рожден свободным или не получил свободу из рук граждан Рима.
— Глупейший закон и странно, что ни один трибун[14] не был настолько умен, чтобы ходатайствовать о его отмене.
— А разве ты освобождаешь своих рабов?
— Что я, сумасшедший? Я скорей бы покончил с собой… Да, придется оставить моих девиц дома. Впрочем, нет худа без добра. Я устрою их в ложу на пути триумфального шествия. Это будет необыкновенная выставка, какой Рим не видел со дня своего основания.
— Ну, мошенник! Ты подкапываешься под целомудренность наших матрон, — заметил, смеясь, фламин.
— Да разразят меня боги, если я подумал об этом, хотя надо признаться, что эти целомудренные матроны с каждым днем все больше мешают моим делам.
— Одна из матрон крайне недовольна, что из-за ее аристократического происхождения она не сможет присутствовать на завтрашнем народном торжестве.
— Скажите пожалуйста, она недовольна… Кстати, кто она такая?
— Я говорю о красавице из красавиц, любимой римским Алкивиадом.[15]
— Цецилии Метелле?
— Супруге претора[16] Сицилии? А разве Тито Вецио вернулся?
— Да, с армией консула и, говорят, привез венки, браслеты, знамена…
— И сестерции?
— Не знаю, но думаю, что денег у него побольше, чем у всех наших шалопаев, вместе взятых. Говорят, Тито Вецио скоро станет одним из богатейших людей Рима?
— Возможно. Тем более, что его отец очень богат.
— Жаль, — глубокомысленно заметил Ланиста, — Тито Вецио мог бы быть прекрасным гладиатором, и я бы бог знает сколько заплатил за то, чтобы увидеть его сражающимся на арене.
— Ого, брат, у тебя губа не дура. Но, кажется, у тебя есть только одна возможность увидеть Тито Вецио на арене — во сне. Кстати, со мной тоже случился некий казус. Представьте себе, красавица гречанка, которую я несколько месяцев тому назад купил у Исавра…