1
В зеленом сумраке леса на катках, освещенный красными отблесками горнов, покоится остов корабля. Стук топоров и визг пил смешиваются с хриплыми окриками корабельного плотника Андре Дюранта, бранью работающих солдат и гортанными возгласами индейцев. Едкий дым, поднимающийся из примитивных горнов, стелется по прогалине, временами обволакивая лагерь, разбитый на ее краю. То здесь, то там очищенный индейцами от веток с темно-зелеными, словно лакированными листьями ствол дерева начинает с треском клониться набок и с глухим стуком падает на землю.
Время от времени Андре посматривает на обливающихся потом полуголых людей, уже давно сбросивших свои доспехи и оружие; одни, согнувшись над поваленными стволами, рубят, пилят, обтесывают их, другие, примостившись у горнов, куют раскаленное железо. Дюрант знает, что заставляет их безропотно выполнять тяжелую работу, отдаваться ей самозабвенно, не жалея сил: мысль о золоте!
Несколько месяцев назад, когда они выступили из Кито, оружие солдат сверкало в утренних лучах солнца, в чистом воздухе далеко разносилось ржание лошадей, лица светились радостным возбуждением. Они везли с собой аркебузы, кулеврины, секиры, арбалеты и мечи — тяжелые клинки толедской стали, уже послужившие им в боях с индейцами нагорья; целые табуны лам были нагружены инструментами и продовольствием; кроме того, за отрядом индейцы-пастухи гнали сотни свиней — испанцам не хотелось тратить времени на охоту.
Индейские женщины с причитаниями расступались перед отрядом, нескончаемой лентой тянувшимся по дороге в горы, проложенной еще инками. Андре Дюрант, ехавший в авангарде рядом с Орельяной, слышал, что говорил начальнику Педро, индеец-переводчик, передававший слова одной из женщин:
— Вы погибнете! Духи уничтожат вас!
Орельяна засмеялся. Его бородатое, загоревшее в лучах южного солнца лицо наискось, от левой щеки до лба, пересекал шрам, едва прикрытый шлемом. Когда Орельяна выпрямлялся в седле, его раненое левое плечо неестественно опускалось. Еще во время кровавого завоевания Перу он, будучи приближенным Писарро, показал свои незаурядные способности и храбрость. Его не оттолкнула резня, устроенная лет за двадцать до того на Кубе, а затем в Мексике; в то же время это побоище заставило убеленного сединами доминиканского монаха Лас Касаса выступить против грабителей миссионеров, своих же собратьев по ордену, и осудить словом и пером ханжеское корыстолюбие испанского царствующего дома. После окончания боев Орельяна был назначен вице-губернатором одной из богатых провинций, основал там город и получил — помимо сотен рабов-индейцев — свою долю золота, захваченного Писарро. Но этого показалось ему мало, когда он узнал о новом плане наместника. Вложив все наличные деньги, Орельяна снарядил отряд из тридцати всадников и привел его под знамена Писарро. Благодаря своей храбрости и товарищескому отношению к подчиненным он пользовался среди солдат большей любовью, чем сам генерал.
— Через несколько месяцев мы по этой же дороге вернемся домой, — сказал Орельяна своему адъютанту, лейтенанту Рамиресу, бородатому великану с открытым веселым лицом.
— Да, через два-три месяца, — согласился Рамирес.
Так думали все участники похода.
Да и кому могло прийти в голову, что в этих диких горах людей и животных на каждом шагу будут подстерегать пропасти, что лошади будут срываться с крутых обледеневших троп, а холодный ветер, завывающий по ночам в горах, принесет болезни и гибель сотням индейцев, мерзнущих в своих легких одеяниях? Кто мог подумать, что леса, покрывающие склоны Кордильер, станут сущим адом для путешественников, где заросли образуют почти непреодолимую преграду? А кто знал о впивающихся в кожу клещах, о ядовитых пауках и шершнях или об огромных черных муравьях, целые полчища которых атаковали по вечерам расположившихся на привал людей, прогрызая их одежду своими острыми, как нож, челюстями?
От сырости кожаные колеты солдат покрывались плесенью, в войске вспыхнула лихорадка; лам и свиней засасывало в болота, большая часть лошадей пала. Когда же горы наконец остались позади и отряд, спустившись на равнину, вошел в густые кустарники, случилось новое несчастье: последние из уцелевших животных утонули во время наводнения; та же участь постигла сотню с лишним индейцев, взваливших на себя груз, который раньше несли вьючные ламы.
Кое-кто из солдат уже начал резать кожаные части своего обмундирования на полосы, варить их и есть. Некоторые сдирали кору с молодых деревьев и жевали ее. Лишь изредка какому-нибудь счастливцу удавалось подстрелить из арбалета оленя или кабана.
Отец Карвахаль, архиепископ Лимы, сопровождавший воинов в походе, каждое воскресенье собирал их утром на поляне и служил обедню. Весь в черном, худой и седобородый, стоял он среди солдат и громким, твердым голосом внушал:
— Тяжкое испытание послал нам господь. Неисповедим он в благости своей и страшен в гневе своем. Но взывает он к нам: не забывайте, все вы дети мои! А потому ступайте и уповайте на меня, ибо я отец вам всем и останусь с вами, куда бы ни шел путь ваш…
И обессиленные, измученные лихорадкой люди тащились дальше, увлекаемые мечтой о желтом металле, из которого их фантазия воздвигала целые горы, осыпанные огромными алмазами.
Даже когда они вышли на берег Агуарико и поняли, что путь к манящей их стране золота еще очень далек, полон опасностей и неизвестно, достигнут ли они вообще желанной цели, даже тогда ни один солдат не захотел повернуть назад. Слишком свежи еще были в памяти ужасы тропического леса, сквозь который они только что пробились: возвращение через этот ад казалось более страшным, чем неизвестность, ожидавшая их впереди.
Индейцы из племени омагуа, жившие в селениях, расположенных недалеко от лагеря, сначала относились к белым людям недоверчиво. Но, получив от Писарро подарки — разноцветные стеклянные бусы, медные браслеты, платки и бисер, — они стали доверчивее и даже начали приходить в лагерь с женами, принося с собой мясо и фрукты. Один лишь шаман — тощий индеец, увешанный костями животных и пестрыми камнями, — не показывался в лагере: в день прибытия посланцев белых людей он заклинал в лесу духов и остался без подарков.
В течение нескольких дней испанцы отдыхали, заигрывали с индианками, а в воскресенье слушали обедню, на которую пришло много местных индейцев. Особенно большое впечатление на туземцев произвели кадила и высокие восковые свечи, и по окончании богослужения они окружили священника и пожелали принять крещение. При этом их лица выражали такое же удовольствие, как лица детей, впервые увидевших фокусника.
Однажды утром Дюранта вызвали в палатку Писарро на совещание, в котором участвовали сам больной генерал, Орельяна, отец Карвахаль и лейтенант Рамирес. К концу совещания Дюрант взял у Орельяны кусок мягкой, гладкой коры и углем набросал на ней эскиз корабля.
По приказу Орельяны солдаты начали рубить лес. Снятые с павших лошадей подковы были использованы для изготовления железных полос, крючьев и длинных гвоздей; в отряде нашлось немало ремесленников, знакомых с кузнечным делом. Но повалить подрубленные деревья не удавалось, так крепко сплелись их ветви. Помогли омагуа; словно большие кошки, влезали они на деревья и каменными топорами обрубали кроны. Вскоре в лесу образовалась просека, кишевшая строителями. С большим трудом стволы железного дерева распилили на длинные доски и брусья. Из пальмовых волокон и лиан индианки свивали веревки, а из камыша плели циновки, из которых под наблюдением бывшего матроса сшивали большие паруса.
И вот Дюрант стоит на палубе своего детища и следит за работой плотников, удовлетворенно постукивая ногой по прочным доскам. Еще неделя-другая, и корабль, подняв паруса, поплывет по реке навстречу стране золота, кончатся трудности похода по девственным лесам. Осталось поставить мачты и оснастить их реями и парусами. Но ведь сначала надо…
Дюрант хмурится.
Ну конечно! Подумали, как распределить работу, уточнили срок, решили, что у корабля будет двойная палуба, что в корме нужно проделать бойницы для кулеврин и что нельзя слишком утяжелять руль… Но совсем упустили из виду смолу — смолу для конопачения щелей!
2
— Туахала!
За стенками палатки жужжат насекомые. Снаружи проникает тусклый свет от костра. С вырубки доносится шум работы.
— Туахала, мне надо поговорить с тобой, ты слышишь? — Педро добросовестно переводит каждый вопрос белого человека. — Почему ты молчишь? Ты больна? Может быть, ты боишься?
Не шевелясь, плотно сжав губы, девушка сидит на травяной циновке, которую сплел для нее Педро. На ее запястьях сверкают тяжелые медные браслеты. Черные блестящие глаза смотрят мимо лейтенанта Рамиреса, будто он и не открывал рта.