— Будем, — быстро проговорил я, надеясь оттянуть начало разговора.
Нарисованные на термосе птицы топорщили разноцветные хвосты. Больжи отвинтил никелированный колпак, дунул в него, собираясь налить туда чай. Я смотрел, как поднимается пар над горлышком, лихорадочно соображая, чем бы отвлечь Барабаша, когда за спиной у меня внезапно прогремела короткая автоматная очередь. От неожиданности я присел, но тут же смекнул, что к чему. Обернулся. Барабаш стоял сзади, держа автомат у бедра. В шаге от него дымилось пятно обожженной травы. Стрелял он вниз и в сторону. На телят выстрелы произвели гораздо меньшее впечатление, чем на меня. Лишь некоторые медленно повернули головы и, не переставая двигать челюстями, уставились на Барабаша с любопытством, но без страха.
Больжи спокойно, словно ничего не произошло, наполнил чаем колпак, протянул мне:
— На! Хороший чай.
Все, с чем соприкасался Больжи, отмечено было незримым знаком качества.
Увидев, что телята бежать не намерены, ловить их не придется, Барабаш прицелился в стоящего на отшибе рыжего теленка и опять надавил спуск. На этот раз он выпустил длинную очередь — выстрелов пять-шесть. Автомат затрясся в его руках, из ствола вырвался пучок желтого пламени.
Теленок недовольно взмыкнул.
— Ничего, — успокоил его Барабаш. — По технике безопасности дальше семи метров можно. Газы не достают. — Он положил автомат, присел рядом с нами. — Ну что, видели?
— Видели, — кивнул Больжи. — Холостым стрелял. Зачем?
— Да вот, — Барабаш похлопал меня по плечу, — рассказывал вчера, как Унгерна убить не могли. Теперь-то понимаете, почему?
— Нет, — твердо ответил Больжи.
— Чего тут не понять? Я в теленка целился. Так? Теленок живой?
— Жив, — согласился Больжи.
— И с Унгерном то же самое…
— Эх ты! — укоризненно покачал головой Больжи. — Думал, старый дурак, да? Холостой патрон не знает?
— Точно говорю! — Барабаш начал сердиться. — А пули он еще раньше в кузнице расплющил. Тюк-тюк, — и готово! Потом в пояс положит и вытряхнет, сколько нужно.
— Иди, начальник, — сказал ему Больжи. — У тебя свои дела, у меня свои… Давай. — Он взял у меня колпак от термоса. Чай я уже выпил. — И бурхан давай!
Он морщил переносье, будто хотел и никак не мог чихнуть, отчего кожа на лбу у него как-то странно и неприятно двигалась, а вместе с ней как бы сама собой пошевеливалась и шляпа — незнакомый нелепый человечек сидел передо мной. Все чужое проступило в нем резче — удлинились глаза, веки отяжелели, скулы выпятились, даже акцент сделался заметнее.
— Давай, — повторил он. — Тебе не надо.
— Подарки назад не берут, — ответил я детской формулой.
Мне показалось, что в глубине души он и надеялся услышать именно такой ответ: отдал, значит, ничего не понял или все забыл. Ведь мы с ним сами, вдвоем, установили правила этой игры — не сговариваясь, но доверяя друг другу.
Больжи закрутил колпак, встал и направился к телятам, что-то раздраженно крича им по-бурятски, отчасти, вероятно, предназначенное нам — Барабашу и мне. Он шел по берегу, обняв свой термос, огромный, как огнетушитель, рядом с которым выглядел особенно маленьким — со спины вовсе мальчик, только волосы седые, а я молча смотрел ему вслед, и горло перехватывало от дурацкой, необъяснимой, никаких вроде бы разумных оснований не имеющей жалости к этому человеку, чья вера была не чем иным как гордостью, гордость — памятью, а память — любовью. И верностью.
— Эй! — окликнул его Барабаш.
Больжи не оглянулся.
Шепотом выругавшись, Барабаш вскинул автомат и, водя стволом перед собой, как десантник, приземлившийся в самой гуще врагов, расстрелял все оставшиеся в магазине патроны одной бесконечно длинной очередью. Отскочившая гильза обожгла мне руку, и как в этот момент — не знаю, случайно или нет — Больжи остановился.
— Чего палишь? Уже словами сказал.
— А если все было так, как я говорю? — спросил Барабаш. — Тогда что?
— Не было так, — покачал головой Больжи.
— Ну а если было?
— Тогда будешь думать, что Жоргал дурак неграмотный. Зря бурхан порвал. Все зря делал!
— Нет, — серьезно произнес Барабаш. — Этого я думать не буду.
— А что будешь?
— Лихой он парень, этот Жоргал. Вот что буду думать… Я бы лично дал ему орден. Он свое дело сделал.
Барабаш сказал то, что должен был сказать я. Сказав, закинул на плечо автомат и зашагал к дороге. Он тоже сделал свое дело, сомнения его не мучили. Теперь уходил Барабаш, а мы с Больжи смотрели ему вслед. Он шел через поле своей пружинистой прыгающей походкой, раскачиваясь всем корпусом, как разминающийся атлет — однажды мы встретились в городе, Барабаш был в штатском, и эта походка показалась мне смешной — а я стоял на месте, не зная, то ли его догонять, то ли идти к Больжи, который улыбался, но сам ко мне не спешил.
На следующий день приехали проверяющие, но не из дивизии, как ожидалось, а из штаба округа. Все прошло отлично. Ротного и взводных, в том числе и меня, наградили часами. Вернее, объявили о награждении, а сами часы мы получили осенью, на дивизионном строевом смотре. Только Барабашу ничего не досталось. Часы были системы «Командирские», со светящимся циферблатом, пыле — и водонепроницаемые. Кроме того, их можно было использовать как секундомер.
Через много лет моя жена утопила эти часы в Каме, стирая с мостков белье на даче. Примерно в это же время я прочитал книгу Б. Цыбикова «Конец унгерновщины» (Улан-Удэ, 1947), а также ряд других книг на эту тему. В них последние месяцы и недели унгерновской авантюры описаны гораздо подробнее и несколько по-иному, чем следует из рассказа Больжи. Считаю необходимым упомянуть об этом, но на своем стою твердо: что слышал, то слышал.
Наука история изучает причины и следствия. Последние, как правило, признаются всеми, а относительно первых возникают разногласия.
Р. Ф. Унгерн фон Штернберг (1886 — 1921), барон, генерал-лейтенант, был разбит в августе 1921 года под Гусиным озером, после долгой погони захвачен в плен, судим и расстрелян в Новониколаевске, ныне — Новосибирск.
Это следствие.
А причин много. Помимо изложенной, были, разумеется, другие, более важные и хорошо известные. На них я не останавливался.